Братья Медведевы*

Старшего звали Иваном, по-бурсацки Ванька. Это «Ванька» содержало в себе много оттенков значения: было и уменьшительным, и ласкательным, произносилось и в обычном смысле, так сказать, положительном и в ругательном. Ругательным же в точном значении этого слова было присловие: «ты девка, ты девка!» Ещё в школах считалось наказанием для мальчика, если его садили рядом с девкой на одну парту. Можно себе представить остроту этого выражения на бурсе, обиду его. Самым же досадным для Ивана было то, что для присловья этого имелось наглядное убеждение: он носил ботинки женского образца, с металлическими круглыми пуговицами. У всех прочих на ногах были сапоги, обычно изделия какого-либо деревенского модельера – грубой выработки кожи, неуклюжие, с широченными голенищами, такими, что они распирали брюки, когда на них их натягивали. Штиблеты были ещё не в моде. Будь бы они, то эти ванькины ботинки не бросались так в глаза, но мода эта появилась позже, и вот Ивану не давали проходу: «ты девка, ты девка!» Было не понятно, как родители решились своего мальчишку выставить на такой «позор». Что они не знали что ли порядков на бурсе? Шла молва о том, что отец Ивана был из чиновного мира и не знал о бурсацких порядках. А тут ещё как на зло, Иван и фигурой походил на вихристую девочку, круглолицую, небольшого роста, но парниша был задиристый, умел зубоносить и не поддаваться.

Известно, что однообразная пища приедается, так и разные присловья, если их часто употреблять, тоже теряют остроту, ядовитость. В конце концов «приелось» всем и это званое присловье и со временем полиняло, вышло из моды. Ванька же вёл себя далеко не по-девчачьи, доказал, что он парень, если приходилось дело вести на кулачки, вместо ботинок носил сапоги и, когда поступил в Пермскую дух[овную] семинарию, то зарекомендовал себя кавалером не последней категории. Когда он учился в духовном училище, то уже показал, что у него есть голос, но полностью открылся в этом отношении в семинарии, где все владетели голосов были на почёте, а некоторые становились кумирами.

Певческая карьера семинаристов обычно начиналась с участия в церковном училищном хоре. Начиналась она с пения в общем хоре, потом переходили при благоприятных условиях в пение solo, и завершалась она пением романсов на вечерах в училище и на стороне: в концертах самодеятельности. В таком порядке у кого-либо голос мужал, развивался, а иногда и портился от неумелого пользования. Иван шёл к славе другим путём. «Отцы» училища[1], чтобы придать пению больше торжественности и привлечь массы учеников к общему пению, задумали проводить пение некоторых молитв с канонархом, диктором, ведущим за своим чтением всех молящихся, и Иван был назначен этим диктором. В церкви звонко, как колокольчик раздавался его свежий, не изуродованный ещё в хоре голос, чистый, эластичный, гибкий. Все слушали Ивана и восторгались его голосом. Особенно же поклонником искусства Ивана был училищный священник – Стефан Луканин. Он называл Ивана соловьём, и это было заслуженной похвалой голоса Ивана. Дальше он перешёл к пению романсов на вечерах и пользовался успехом. Шла молва о том, что по окончании семинарии он давал концерты в провинциальных городах Зауралья. Этим и закончилась его певческая карьера.

Брат Ивана, Эварест миновал, учась в духовном училище, «неудобств» своего брата, но, как и тот, здесь сделал только первую заявку на свой голос. Слава ему пришла тоже только в семинарии и началась она, в отличие от брата, с участия в хоре. Содействовала ли этому слава брата, или благоприятные условия участия в хоре – потребность в солисте, но он скоро сделался последним, а потом взят был в архиерейский хор, что являлось признанием у него незаурядного голоса, а именно – тембра. Нужно сказать, что архиерейский хор всегда впитывал в себя самых голосистых семинаристов и обессиливал семинарский хор. Это получалось по праву сильного, да и для семинаристов-певцов представляло, помимо славы, некий материальный интерес, т. к. им немного приплачивали. Архиерейский хор, бывало, и портил неустоявшиеся ещё молодые голоса, что, как потом передавали, не прошло мимо и Эвареста.

Слава же ему пришла по другой линии, а именно как исполнителю романсов на вечерах, как в семинарии, так и в других учебных заведениях, например, в женской гимназии Барбатенко, гимназистки которой дружили с семинаристами. Эварест на этих вечерах выступал в позе некоего вундеркинда: он был маленького роста, щупленький, чем отличался от своего старшего брата, который был тоже невысокого роста, но коренастый крепыш. Когда Эварест на вечере в гимназии пел романс Гольтисона – «Когда был я ребёнком, родная моя», то казалось, что и пел чуть-чуть повзрослевший ребёнок. Эффект получился неотразимый: раздавались голоса: «он – вундеркинд, он – вундеркинд!» Очень эффектно он исполнял русские народные песни, например, в дуете «Ах, сегодня день ненастный», аранжированную «Ах, ты, песня моя, песня русская» и др. У него был звучный и сильный голос с большим диапазоном.

Семинарский хор на одном вечере исполнял пение жрецов в храме Изиды в опере «Аида», и запевалом в партии Радамеса выступал Эварест. В 1912 г. группа пермских семинаристов давала концерт в с[еле] Верх-Теченском Шадринского у[езда]. На нём Эварест с большим успехом исполнил романс Тальяфико «Давно малиновки звенят» и в дуэте – указанную выше народную песню «Ах, сегодня день ненастный».

Среди друзей Эварест имел название женское – Варя, был общим любимцем. Такой уже был закон у семинаристов: кто певец, тому и честь, и любовь и слава.

Прекратила своё существование семинария и архиерейский хор, и Эварест затерялся в потоке революционных событий.

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 377. Л. 88-97.

*Находится в составе «Очерков о соучениках и друзьях в Камышловском духовном училище» в «свердловской коллекции» воспоминаний автора, в «пермской коллекции» - отсутствует.