---

БРОДОКАЛМАК И ЕГО «ЗНАТНЫЕ» ЛЮДИ

[1965 г.]

 

Среди сёл, которые были вблизи Течи, Бродокалмак всегда представлялся мне центром, к которому тяготели все соседние сёла. Он казался мне и был на самом деле богаче других сёл и славился торговлей и промышленностью, конечно, кустарного вида. Прокопьевская ярмарка (8 июля ст[арого] ст[иля]) была на славе. Сюда стекались дельцы торгового мира из сельских воротил и скупали сибирское топлёное масло, шерсть, чёсанные лён в пасынках и коноплю. Здесь они встречались с агентами внешней торговли и сплавляли эту продукцию за границу. Мне запомнилось, что наш батюшка в каком-то году продал здесь пуд масла за 10,5-11 рублей.

Славилось предприятие Решетовой – «Решихи» по выделке кожи. Каждый понедельник она являлась на Теченский базар, продавала готовые кожи и скупала шкуры. Я хорошо запомнил её дом на центральной улице, деревянный, обшитый тёсом и окрашенный в бордовый цвет. Предприимчивая женщина вела торговые операции, а мастер – не то муж, не то работник выделывал кожу.

При въезде в село на гористом берегу реки Течи гончары вырабатывали кринки, корчаги. Каждый понедельник тоже привозили на базар свою продукцию.

В торговом мире центральной фигурой был Иона Яковлевич Шишкин. Когда-то на славе был торговый дом Якова Шишкина. К нему тянулись за учёбой другие выходцы из «Расеи». Поступали в приказчики, учились, а к рукам их кое-что прилетало. Сами обрастали пушком и открывали своё «предприятие», а Яков тощал. Остаток поделили братья: Иона остался в Бродокалмаке, а Алексей осел в Сугояке. Зато пышным цветком расцветало «предприятие» Антона Лазаревича Новикова в Тече.

Иона ещё сохранил силу. Один из его сыновей оказался умником: выучился и в советское время был учителем в школе II ступени. Свою дочь Анну Ионовну он выдал замуж за сына теченского протоиерея Владимира Бирюкова [Константина], но она скончалась при первых родах.

Купцом меньшого калибра был Сёма Балыхин – тип купца-ухаря.

В центре Бродокалмакского общества стояла семья заведующего двухклассной школой повышенного типа Буткина Григория Ивановича. У него было два сына – Александр и Николай, которые закончили Уфимскую духовную семинарию, а Николай закончил дальше Казанскую дух[овную] академию. Дочь Елизавета закончила гимназию. Для меня осталось невыясненным то, каким образом Александр и Николай стали учиться в духовной школе. Между прочим, известный в Свердловске врач-хирург, фтизиатр Николай Григорьевич Буткин, б[ывший] ученик Камышловского духовного училища и Тобольской семинарии говорил мне, что его отец был сельским писарем, а он (врач) был роднёй бродокалмакских Буткиных. Выходит, что и этот Буткин имел какую-то связь с миром духовенства, потому что учился в духовной школе.

С Г. И. Буткиным жители Течи соприкоснулись во время торжеств по поводу коронации последнего Романова – Николая II. Тогда творческая интеллигенция Бродокалмака давала в Тече спектакль. Мне было тогда 6 лет, но я хорошо помню, как у одной стены Теченской волости устроена была сцена из пологов, и они, «артисты» бродокалмакские, показывали сцены из оп[еры] «Иван Сусанин», причём Г. И. Буткин играл Сусанина. Показана была сцена в лесу. Бродокалмакская мельничиха Мария Яковлевна Егорова играла Ваню и пела «Ты не плачь сиротинушка». Об Егоровых будет сказано ниже.

Вторая встреча с Буткиным была в Тече, когда бродокалмакский хор под управлением Н. Г. Буткина пел при венчании Стефановского А. П. и Сильвановой Л. А.

Во время моего учения в Казанской дух[овной] академии мне показывали комнату, в которой обитали два Николая Григорьевича – Буткин и Младов, сын екатеринбургского протоиерея Григория Младова. Мне говорили, что в этой комнате происходила картёжная игра, нечто вроде картёжного клуба.

В 1923 г., когда я проездом был в Шадринске, виделся с протоиереем Н. Г. Буткиным и узнал, что Григорий Иванович Буткин был диаконом соборной церкви.

Позднее также узнал, что Лиза Буткина работала кем-то в Шадринске и рано скончалась. Протоиерея Н. Г. Буткина постигла судьба многих лиц на церковной службе, он был изъят из рядов священнослужителей.

 

Егоровы – Кирилл и Мария

 

Егоров был мельником. В отличие от других мельников, которые на реке Тече осели и устроили свои «предприятия», в большинстве случаев люди безграмотные, или полуграмотные, Егоров был из тех неудачников в жизни, которые вкусили образование, но в пределе 3-4 классов средней школы, супруга же его – Мария Яковлевна была в этом отношении под стать ему. В селе, отдалённом от культурного центра, имеется в виду Челябинск, это давало им возможность идти за интеллигентов, т. е. быть причастными к этим кругам. И они входили: были участниками разных вечеров – семейных и с претензией на культуру.

Мельница успешно работала. Семьёй они не были отягощены: у них была единственная дочь, кстати сказать, не пользовавшаяся особенным вниманием родителей. Так жили, жили и «пролетели в трубу». Мне пришлось видеть этого мельника, всего облезлого, взятого из «общества» стада козлов, в котором он находил себе приют. В таком виде его направляли в Нижновскую больницу. Но когда-то жили, жили.

Учитель земской школы Сухов

 

Он, по слухам, закончил учительскую семинарию. Молодой человек, о которых говорят: «рубаха – парень». Не отягощённый ни женой, ни семьёй, являл себя «забубённой головушкой», душа молодёжи холостяцкой, выдумщик разных развлечений и похождений под пьяную руку. Потом работал учителем в Верх-Тече. Здесь столкнулся уже с новым поколением молодёжи, но сохранил прежний характер поведения.

 

Легенда о бахилах

 

Владетелем их был один из членов причта, любитель «злоказовского». В числе распределителей продукции этого пивовара были на сёлах сапожники. Так было в Бродокалмаке, так было и в Тече. Шла молва, что бахилы духовной персоны часто приносились на текущий ремонт и возвращались владельцу сильно отягощёнными «злоказовским».

С переездом канцелярии земского начальника из Течи в Бродокалмак, снова переместился и культурный центр, во главе которого стояла «земчиха». Здесь устраивались спектакли, а на этой почве исстари были отношения между Течей и Бродокалмаком.

Нельзя не упомянуть, говоря о «знатных» людях Бродокалмака, о знаменитом бродокалмакском ямщике Малькове. Кто из теченцев не любовался его лихой ездой, когда он мчал какого-либо барина на своих рысаках. Когда же он проезжал мимо кабинета Теченского протоиерея, то обязательно возьмёт и ухнет. Знай, дескать, наших!

В Бродокалмаке не было своей больницы, а был только амбулаторный приём. Каждую субботу сюда приезжал из Нижной Алексей Семёнович Меньшиков.

При советской власти здесь был районный центр. Была школа-семилетка.

Можно сказать, что Теча и Бродокалмак в культурном отношении были побратимами.

Для меня же Бродокалмак остался памятью сердца (читай очерк – «Нюрочка Егорова»).

На дороге из Течи в Бродокалмак, не доезжая до него пять вёрст, находилась загородка Егоровых, в которой были насаждения сосен. Она при проезде всегда тревожила память моей юности, описанной в указанном мною очерке.

Смутно сохраняется в моей памяти, что в Бродокалмаке или около него отбывал ссылку, как видно, один из революционных деятелей – Блохатов, и передавали, что при проезде через наши края губернатора Наумова планировалась встреча с ним главы Пермской губернии.

За точность этих сведений, однако, не могу поручиться, т. к. они не были мной проверены, сам же я в это время был зелёным юношей.

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 395. Л. 15-27.

Находится только в «свердловской коллекции» воспоминаний автора. В «пермской коллекции» отсутствует. В «свердловской коллекции» имеется также очерк «Село Бродокалмак» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Шадринского уезда Пермской губернии». Часть I. (1965 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 378).

 

Нюрочка Егорова

[1963 г.]

 

О печальной судьбе этой девушки мне рассказал мой теченский приятель Миша Суханов. Встретились мы с ним в «Совкино» на просмотре кинокартины «А если это любовь». Поговорили ещё до начала сеанса о Тече, наших общих знакомых и пр., а после просмотра картины снова столкнулись в дверях, но не сразу разговорились: шли рядом, и у каждого из нас, как видно, шла на душе внутренняя работа, вызванная только что виденным на экране. Первым заговорил Миша, лишь только мы остановились на площадке у кинотеатра. «Как ты думаешь – обратился он ко мне – может быть, чтобы мальчик шести-семи лет полюбил девочку своего возраста, да так, что эта детская любовь оставила неизгладимый след в его душе». Я, признаться, совсем был не подготовлен к решению такой «проблемы» и смог моему приятелю ответить только так. «Я не помню то ли где-то читал, то ли кто-то мне рассказывал о том, что знаменитый английский поэт Байрон шестилетним мальчиком был влюблён в тридцатилетнюю женщину, страдал от неразделённой любви, и что это именно обстоятельство в соединении с его физическим недостатком – он был хромым – и послужило причиной того, что его поэзия получила мрачный оттенок. Я начал даже распространяться о том, что этот мрачный колорит его поэзии оказывал влияние на музу А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова. Миша прервал поток моего красноречия и заявил: «Нет, ты не допускаешь такой мысли, так вот послушай».

«Мне было не больше шести лет – так начал он свой рассказ, - как мой батюшка однажды летом объявил: «Завтра поедешь со мной в Бродокалмак на базар». Излишне говорить о том, как я обрадовался этому предложению. В Бродокалмаке в Прокопьев день – 8-го июля каждого года – производилась районная ярмарка, которая так и называлась Прокопьевской. На неё крестьяне из окрестных сёл и деревень привозили на продажу топлёное мало, шерсть, лён в пасвинках, которые скупали у них ловкие дельцы-негоцианты из своих же мужичков, но уже получивших деньги [с] перепродажи скупленного. Как передавали, они отправляли скупленное в Англию через знакомых им агентов.

В Прокопьев день мы выехали из Течи пораньше – часов в пять, чтобы до дневного жару прибыть в Бродокалмак, покрыв расстояние в двадцать с небольшим вёрст. Дорога туда была не ровная – уже в версте от Течи нужно было подняться на небольшую горку, а около деревни Пановой был большой лог с крутым подъёмом, и наш Карько вёз нас мелкой трусцой, а на горки тянул с остановками и припотел. Я честно исполнял возложенные на меня обязанности: выскакивал из коробка и открывал польски́е ворота, занимал родителя в мере моих возможностей разговором, больше разными вопросами, и мы часов около восьми прибыли к месту назначения, но не прямо проехали на базарную площадь, а заехали к своим родственникам: батюшка, очевидно, хотел предварительно расспросить о сложившейся конъюнктуре по продаже, а привезли мы с пуд масла, мешок с шерстью и несколько пасынков льна. Въехали во двор, и батюшка пошёл в дом, а я остался в коробке. Обозревая двор, я заметил девочку лет шести под навесом, игравшую с куклой. Она была в голубеньком платьице, чулочках и туфельках. Она о чём-то разговаривала со своей куклой, не то ругала её за что-то, не то выспрашивала у ней о чём-то. Мне было не видно лица девочки, но я представлял её в виде лица куклы, что была у моей сестры. Девочка мне показалась каким-то особым существом, не похожим на деревенских девчонок, часто грязных, растрёпанных, и у меня в душе появилось настроение, похожее на благоговение перед ней. Девочка играла, не обращала на меня внимания, и это вроде как бы огорчало меня. Вышел батюшка из дома, повернул нашего коня, и мы поехали на базар. Больше на этот раз я не видел эту девочку, но образ её, нет-нет, да и возникал в моей памяти. Мальчишка, но я уже в какой-то степени был во власти своих рефлексов и задумывался: что со мной. Когда я учился в школе, то старший брат, работавший учителем, дарил мне разные книжки со сказками, и в одной из них я нашёл картинку с изображением феи: она так походила на ту девочку, что у меня родилась в голове мысль: может быть, та девочка и есть моя фея – так вот почему она временами приходит ко мне на память.

И вот через три года я снова увидал свою фею. К нашему соседу земскому начальнику П. А. Стефановскому приехали гости из Бродокалмака в связи с празднованием коронации. Известно, что у детей повышенный интерес ко всему новому, а я не был в этом отношении исключением из общего правила. Зная, что Стефановские имели обыкновение вечерний чай пить в садике, что был хорошо виден с нашей «повети», я забрался на неё с явной целью подсмотреть, что за гости приехали к нашим соседям и что вообще делается там, у них. Я был уже в плену той черты характера, которая присуща деревенским обывателям: знать всех и всё о своих соседях. Мой взгляд остановился на девочке, которая была в розовом платьице, бегала по садику, склонялась к цветам и, очевидно, наслаждалась их ароматом. «Это – она – моя фея, которую я видел в Бродокалмаке» - мелькнуло у меня в голове, и я поймал себя на другой мысли, что я хотел её видеть и вот, наконец, увидел. Я заметил, что девочка вышла на двор и куда-то скрылась, и, предположив, что она, очевидно, вышла за ворота и села на скамеечку у парадного входа в дом, стремглав спрыгнув с «повети» выбежал за ворота и вижу: она сидит на скамеечке. Мне хотелось подойти к девочке и если не поразговаривать, то, по крайней мере, посидеть с ней рядом, но опять, как было и в первый раз, у меня появилось какое-то благоговение перед ней, и я не решился это сделать, дескать, как это я, деревенский мальчишка, вахлак, и сяду с ней рядом, [с] такой красивой феей. Я решился только на то, что прошёл мимо неё к дороге, делая вид, что меня привлекло туда какое-то происшествие. Когда я проходил обратно мимо девочки и взглянул на неё, то мне показалось, что на лице её было написано недовольство тем, что какой-то мальчишка осмелился подсмотреть её сидящей на скамеечке.

Прошло ещё четыре или пять лет, и вот я узнаю, что та девочка, а теперь уже девушка-подросток – моя фея гостит у Бирюковых, в семье второго священника в нашем селе. Мне сразу пришла в голову мысль: есть что-то роковое в моих встречах с этой девочкой, а теперь девушкой-подростком. От Вениамина Бирюкова, немного постарше меня, я узнал, что эта девочка была дочерью бродокалмакского мельника Кирилла Егорова и звали её Нюрой. Она приходилась Вениамину двоюродной сестрой, и он, очевидно, заметив мой интерес к ней, сообщил мне некоторые детали из её жизни. Он рассказал, что она – единственная дочь у Егоровых, что родители её вели безалаберную жизнь, отец был пьяницей, что она не видела семейной ласки и пр. Этот рассказ Вениамина возбудил в моей душе чувство жалости к девушке, то опасное чувство, которое романтически настроенного юношу вело к любви. Мой приятель достал папиросу, зажёг её, затянулся и стал продолжать свой рассказ. «Вот как сейчас вижу её перед собой. Ростом она была небольшая, но симметрично сложена. Волосы у ней были с каштановым отблеском, чем она отличалась от наших теченских девушек, которые были или блондинками, или брюнетками. Лицо у неё было круглое, небольшой правильной формы нос с мелкими, мелкими крапинками-веснушками, которые придавали лицу живое выражение, выражение доброты и сердечности. Самыми замечательными в её лице были глаза: большие, серенькие с золотистым отливом, с длинными ресницами, которые придавали им мягкий бархатистый оттенок. Взор казался глубоким: глядишь в глаза и не видишь дна. Взгляд был «грустинкой» и так и втягивал тебя против твой воли».

Тут мы заметили, что стали уже предметом наблюдения за нами разных ротозеев: дескать, что это за чудаки стоят, и Миша предложил мне перейти к монументу Я. М. Свердлова в скверике у оперного театра. Когда мы шли к монументы, Миша всё у меня расспрашивал, люблю ли я оперу и есть ли у меня любимые певцы, а сам про себя говорил, что он поклонник Надежды Андреевны Обуховой[1] и расхваливал её голос в таких тонах, в каких это делают самые заядлые меломаны: и что голос у неё мягкий, грудной и пр. Этот разговор об опере с Обуховой я понимал так, что Миша решил сделать нечто вроде антракта между своим рассказом, но когда мы сели на скамеечку и он стал продолжать свой рассказ о Нюре, об её голосе, тоже бархатистом и «грудном», я понял, что этот разговор был подготовкой к продолжению его эпического с лирическим отступлениями, рассказа.

Миша опять подчеркнул, что голос у Нюры был с «грустинкой», которая делала его душевным, вкрадчивым в душу другого человека. Миша опять затянулся папиросой и продолжал: «И вот начались мои частые встречи с Нюрой. Но что это были за встречи! Мне казалось, что всё, что раньше нравилось и что я любил теперь, с её участием, приобретало что-то новое, дорогое для меня. Раньше я любил ходить в бор, гулять, но теперь эта любовь получила новое содержание, стала богаче, дороже. «Она со мной» - и эта мысль наполняла мою душу теплотой и радостью. Нет «её» - и я чувствую, что мне чего-то недостаёт. Я любил петь, но содержание песен было иногда для меня не конкретным, абстрактным; например, в песне «Мой костёр» в словах «Мы простимся на мосту». теперь эти слова для меня имели конкретное содержание: я пел о расставании с ней. И так в других песнях. Раньше я пел в какое-то пространство, а теперь я пел для «неё», и я находил в своём голосе новые нотки – нотки сердечности, теплоты. Раньше мне нравились наши чудесные теченские места наших прогулок: «Штатское», «Швейцария», мостик, а теперь они мне стали ещё милее: здесь была «она» со мной. И так во всём. Я ехал в поле за травой, но думал о «ней», как я сделаю букет цветов и отдам ей. Я вёз этот букет как драгоценность «и думал»: вот увижу при проезде «её» в окне и поднесу ей букет, но этого не случалось, и я с досадой бросал букет в траву, чтобы его съели животные. Так прошли мои каникулы летом при первой встрече с Нюрой.

На каникулы с следующем году я ехал с мыслью: приехала ли она уже в Течу гостить к Бирюковым, или нет. Внутренний голос мне говорил, что если и не приехала, то обязательно приедет. Начались новые встречи, и я стал понемногу догадываться о том, что со мной происходило. Мне казалось, что и Нюра «тянется» ко мне, и это доставляло мне радость. Инстинктивно я начинал, например, понимать «язык» рукопожатий, и когда «она» старалась крепче сжимать мою руку в своей маленькой ручке, я принимал это за признание её симпатии ко мне. На вечерах у нас иногда устраивались «дамские кадрили – это обычная кадриль, но инициатива выбора себе партнёра предоставлялась девушкам. По существу это была проверка сердец – у кого оно тяготело к кому-то другому. Я ждал, что избранником Нюры буду я, и она всегда выбирала меня. Это заметили другие девушки, поповские дочки, и смеялись надо мной: дескать, влюбился в мельникову дочку. Для меня социальное происхождение «её» было безразличным: для меня она существовала такой, какой я её видел. Дошло до того, что я стал ревновать Нюру. Этим летом к нашему протоиерею приехал гостить петербургский студент, красавец собой. Он не прочь был пожуировать с провинциальными девушками, и мне показалось, что Нюра благосклонно принимает его ухаживания. Боже мой! Что было со мной! Я рисовал картину, как Нюра изменяет мне (я так думал наивно), как она надругается над моим чувством, и я мучился и не находил себе места. Мне казалось, что Нюра заметила моё настроение, и я прочитал в её взоре: «зачем, дурачок, ты так думаешь?» Ведь я люблю только тебя, и на моей душе становилось светло и радостно. Так прошло второе лето моей встречи с Нюрой: я был счастлив.

В течение третьего лета наши встречи были особенно частыми и продолжительными. Мы с хором ездили в Беликуль по приглашению одного из знакомых. Нюра не пела, и у ней были не воспитаны ни голос, ни слух, но она ездила с нами, как говорится, за компанию, и я чувствовал себя счастливым во время этой поездки.

Вениамин Бирюков после этой поездки предложил мне поехать с ним и Нюрой в гости к его брату. Я был рад: ехать с «ней», долго быть вместе было так заманчиво, и я охотно принял приглашение. Дорогой я рвал на остановках цветы и дарил «ей». В Бугаевой со мной случился новый приступ ревности: один из гостей, человек уже женатый, высказал сожаление, почему он не встретился с Нюрой раньше, до своей женитьбы. Я это послушал, и в мою душу снова пролился яд ревности: как он смел иметь виды на мою фею.

Каждый год цикл наших летних прогулок, вечеров и пр. заканчивался балом в день именин дочери второго священника – Серафимы Анатольевны Бирюковой, 29-го июля. Это значило, что на этом бале я буду танцевать с Нюрой в этом году последний раз. Я пришёл на вечер и очень удивился, что Нюра была одета в чёрное платье, а не какое-либо светлое, как всегда. «Почему?» - сквозило у меня в голове, и на душе появилась безотчётная тревога. А Нюре шло к лицу именно это платье – и она мне показалась особенно красивой в этот вечер. Мы танцевали безумно, до забвения скорого расставания, и вот настала минута расставания. Нюра крепко, крепко сжала мою руку, задержала её в своей и смотрела мне в глаза. Я и сейчас вижу этот взгляд. Она, очевидно, хотела что-то прочитать в моих глазах, заглянуть в мою душу и найти в ней какой-то ответ, но я просто растерялся, чувствовал, что я должен ей сказать что-то важное для неё – а я не сказал. Мне потом казалось, что я её обидел, и мне было стыдно за себя.

Много позднее я обдумывал, что же мне нужно было сказать ей, но так и не мог ничего придумать: сказать обычные слова любви к ней – мне казалось банальным, а сказать что-либо большее – мне не приходило на ум.

Мы расстались, и больше я Нюру не видел ни живой, ни мёртвой. Через год я узнал печальную весть: Нюра по окончании прогимназии увлеклась одним легкомысленным шадринским молодым человеком, отдалась ему, потом травилась, но была спасена и в её спасении принимал участие один из сыновей нашего протоиерея студент Павел, который питал к ней нежное чувство. Я был ошеломлён, и просто терялся в догадках, как это могло быть с моей феей, и, между тем, досужие люди болтали, что Нюра пошла уже в разменную монету на положении «Mädchen für alles».[2] Жалость моя к ней была безграничной, и, помню, только теперь у меня впервые родилась мысль, что она не только фея, но и женщина. Раньше она для меня была только феей, теперь в новом виде предстал передо мной и случай со мной при последней встрече моей с Нюрой на вечере. Я подумал, что, может быть, уже тогда в ней проснулась женщина, и она хотела узнать, понимаю ли я это, но я был беспечным мальчишкой и не смог разгадать её мысли. В связи с этим я вспомнил, как мой старший брат как-то сказал мне, показывая на моих сверстниц-девушек, в обществе которых я был: «Вот ты чувствуешь себя, что ты одного возраста с ними, это на самом деле так, но ты будешь ещё мальчишкой, а они станут уже матерями семейств. Так и получилось: я продолжал ещё два года учиться в средней школе и четыре года в высшей школе, а у моих подруг детства было уже по двое-трое детей».

«И так, - снова повторил Миша, - я больше не видел Нюру, но по привычке рыться в своей душе я стал замечать за собой новое явление.

Я встречал потом много девушек, среди которых были и красивые и некрасивые и просто симпатичные, миловидные. Я не был лишён эстетического чувства. И для меня, как и для всякого другого человека, не безразлична была красота девушки, но бывали случаи, что моё внимание останавливалось не на той девушке, которая была самой красивой, а на другой, менее красивой, и когда я спрашивал себя, почему это так, то всегда ловил себя на том, что в этой последней, я находил в чём-либо сходство с Нюрой: либо в глазах, либо в голосе, либо в чём другом. Мало этого, когда при чтении какого-либо художественного произведения, я готовился создать зрительный образ какого-либо персонажа женского рода, произведённым на меня впечатление, то я обязательно в этот образ вкладывал черты Нюры. Так было при чтении «»Барышни-крестьянки», она мне казалась похожей на Нюру. Я представлял Лизу в «Пиковой даме» и пр. У меня даже создалась особая эстетическая концепция, что если женщина кому-либо нравится, то она должна обязательно походить на Нюру, как например, Анна Каренина, иначе она не могла бы понравиться Вронскому».

Выслушав эту исповедь Миши, я его спросил: «Но ты теперь сознаёшь, что это была твоя первая любовь» и он ответил: «Да, это была моя первая любовь».

Мы вернулись к только что просмотренной картине «А если это любовь?» и пришли к согласному заключению, что в ней показана самая достоверная любовь друг к другу молодых людей, и эту любовь безжалостно растоптали люди, не понявшие этого, находившиеся в плену обывательской любви. Мы распрощались и разошлись.

От референта (пересказчика)

Я знал Нюру Егорову и в своё время тоже немного увлёкся ею. Её образ, как его нарисовал Миша и мне представляется таким. Я имел печальную возможность видеть, как её отца, спившегося и потерявшего облик человеческий, провозили через Течу в больницу. Я, зная, что в пяти верстах от Бродокалмака, не доезжая до него от Течи, у Егоровых была загородка, славившаяся, между прочим, тем, что в ней росли искусственно посаженные сосенки, и при проезде мимо этой загородки я всегда вспоминал Нюру Егорову.

Я знал студента, о котором рассказывал Миша, и слыхал о печальной судьбе Нюры, но только версия о том, что она стала на путь «Mädchen für alles» была чистой выдумкой.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 722. Л. 87-95.

В очерке «Нюрочка Егорова» автор использует образ своего друга Миши Суханова при описании своей первой любви. Аналогичный приём он использовал в «Паричских рассказах» (см. Часть VI. «Годы жизни в Белоруссии»).

Публикуется только по «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» имеется очерк «Нюрочка Егоровна» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Шадринского уезда Пермской губернии». Часть V. (март 1966 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 382).

 

---

---