«Их» судьбы

Первым ушёл из нашей «латинской семьи» Павел Александрович Липин. Уже в самом начале войны, когда мы были командированы со студентами подбирать для сушки торф на Московском торфянике, обнаружилось, что организм его слабо приспособлен для существования в новых военных условиях: его изнурял геморрой, но он старался не поддаваться. Когда же вскоре нас отправили на уборку ржи в Сысертский район, то однажды с ним случился обморок, и мы выхлопотали ему освобождение от этой работы. Сказались прежние условия жизни: когда работал на рабфаке, жил в общежитии со студентами, где было шумно, не спокойно, а когда перешёл на работу в медицинский и[нститу]-т, то жил тоже в студенческом общежитии в стандартном доме, где было холодно. Шли годы войны, питание становилось всё хуже и хуже. В семье был мальчик-юноша, которого нужно было поддерживать, ограничивая себя. Нависла угроза дистрофии. Летом 1943 г. как я его уговаривал: «Павел Александрович, пойдём работать сторожами на огороде, заработаем картошку на питание». Нет, не пошёл: то ли чувствовал себя плохо, то ли не мог перебороть интеллигентское предубеждение к такой работе. Осенью решили они переехать в Мотовилиху, где жили родители его жены, очевидно, в надежде на их помощь. Сын в это время был призван в трудовую армию и направлен в Челябинск, где жил в землянке. Он был освобождён от призыва в армию, потому что был глухим на одно ухо. Когда П. А. в Мотовилихе почувствовал себя совсем плохо, мать дала мальчику телеграмму: «приезжай: отец плох». Юноше не дали отпуска, он решил ехать без разрешения и… потерялся. Павла Александровича похоронили, а обезумевшая мать стала разыскивать потерявшегося сына. Лишь по истечении значительного срока времени ей удалось напасть на след, но только для того, чтобы узнать о гибели сына при таинственных обстоятельствах. В Свердловском МВД ей сообщили, что приблизительно в том время, когда юноша вызван был телеграммой, в Свердловск пришёл из Челябинска эшелон с углём и в одном вагоне оказался труп юноши, с которого ей показали снимок. Мать на снимке опознала своего сына, но остались тайной обстоятельства его гибели. П. А. так и не знал о судьбе своего сына, а вся тяжесть горя пала на мать.

Такова была судьба Павла Александровича. Назовём её условно «первой судьбой» человека из нашей «латинской семьи».

Вторым «ушёл» от нас Иван Нилович Мезенцев. Вскоре после того, как «это» с ним случилось, я встретил одну нашу общую знакомую учительницу, хорошо знавшую его, и лишь только поведал ей об этой новости, она тут же сказала: «он был работяга». Да, он был «работяга» и укоротил свою жизнь, «перетянув струну» на работе. На плечах у него было три сына, одна дочь и жена. Все дети учились в медицинском институте. Учились всяко: плохо учился младший. Несколько раз ему угрожало увольнение за неуспеваемость, и только буквально благодаря мольбам отца удалось привести его к финишу в институте. Выше мной уже было отмечено, что И. Н. не любил оставлять незанятыми встречавшиеся ему свободные уроки, и прибирал их к рукам. Во время войны он обычно в 8 часов утра выходил из своего дома в Пионерском посёлке и за день обходил всю свою «империю», в которую входили: сельско-хоз[яйственный] институт, шестьдесят пятая школа, фельдшерская школа, юридический ин[ститу]-т и медицинский ин[ститу]-т. К 9 ч[асам] вечера он возвращался домой. Так в течение учебного года, а в августе, после небольшого перерыва занятий, он производил приёмные экзамены в институты. Он обычно выступал в этом случае в роли «подрядчика». Непременным членом своей бригады он включал меня, причём никогда не спрашивал моего согласия на это, а просто объявлял: «Василий Алексеевич, я Вас включил в состав комиссии». Особенно тяжёлый «подряд» он взял в … году, за год до «этого». Мы взялись провести приёмные экзамены в мед[ицинский] ин[ститу]-т, юридический ин[ститу]-т и в ВЮЗИ. Наплыв был большой. Стояли жаркие дни, а И. Н. был излишне толст. Он приходил на экзамен, и у него летняя лёгкая тужурка была по пояс мокрой от пота. Несколько минут он сидел с тяжёлым дыханием от ходьбы. Последний экзамен мы с ним проводили 21-го августа в мед[ицинском] ин[ститу]-те. Разговаривали об одном и том же, я буквально повторял только что сказанные им слова, а он горячился и спорил. Вижу: с ним что-то неладно. На другой день узнаю, что он в клинике по нервным болезням у проф[ессора] Шефера. Констатировали – лёгкое кровоизлияние в мозг. С этого момента и началось у Ивана Ниловича медленное сползание к «тому»: выйдет из клиники, немного поработает и опять в клинику. Оттуда всё писал: «скоро стану в строй», а роковая развязка неумолимо надвигалась. Когда давление поднималось до предела, его сын врач «спускал кровь», но в последний момент кровь не пошла, и наступил exitus letalis.[1] Так завершилась «вторая судьба» в нашей «латинской семье». Как-то мы с Иваном Ниловичем возвращались домой после приёмных экзаменов в юридическом ин[ститу]-те и он в глубоком раздумье почему-то заметил: «кому-то из нас двоих придётся «провожать» кого-либо из нас». Он имел в виду проводы в «последний путь», т. е. на кладбище, но получилось так, что эта «честь» пала на меня, но я не мог «это» осуществить: я узнал об «этом», когда И. Н. уже похоронили.

Третьим ушёл от нас Пётр Иванович Глебов. Он продолжал работать в институте иностранных языков. Всё хотелось ему «остепениться» и он готовил работу на тему: «Не» и «ни» в русском языке». Ездил в Москву на консультации. Жил долго одиноким, но на старости встретил неудачницу в семейной жизни Игноратову З. И., директора ин[ститут]-а усовершенствовании учителей и сделался третьим её мужем. И вот: подкрался рак печени. Это была «третья судьба» среди нас.

Четвёртым ушёл от нас Николай Владимирович Бунаков. Он работал до «победного конца» в медицинском ин[ститу]-те. Дряхлел на глазах у всех. Говорили, что в «прошлом» жизнь у него была бурной и с коварными приключениями. И вот стали сдавать ноги, руки тряслись. Похоронил жену и снова женился: ему за семьдесят, а ей сорок пять. У ней две взрослые дочери, и они травили нового «папу». Дряхлость стала прогрессировать. Скончался он по «методу» императрицы Екатерины II, т. е. в комнате с двумя пулями. Жена его как рассказывала об этом событии: «Поставила я перед ним тарелку с щами, а он отлучился. … Жду, жду. … Заглянула «туда», а он – мёртвый». Женщины уверяли, что смерть его ускорила вторая женитьба: не по себе взял дерево. Им, конечно, виднее. Хоронили его 30-го сентября, а с 1-го октября он должен был получать пенсию в 970 руб.

Это была «четвёртая судьба» среди нас, правда с трагикомической развязкой.

Пятым ушёл от нас Владимир Александрович Наумов. Долго он сопротивлялся, но года три тому назад и он, подчиняясь тезису: «Mors naturae lex est[2], - сдался. У него тяжело сложилась семейная жизнь. Было у него два сына и оба они погибли во время войны. Один погиб на войне, а другой умер с голода в Ленинграде во время блокады. Этот сын В. А. начал учиться в Свердловском мед[ицинском] ин[ститу]-те, но его товарищ по ин[ститу]-ту, сын проф[ессора] Чаклина[3], уговорил перевестись в Ленинград. Когда началась блокада Ленинграда, то Чаклин как сын профессора был эвакуирован, а Наумов остался и погиб от голода. Это отразилось на здоровье отца: у него постепенно стали сохнуть ноги. Некоторое время он с тросточкой приходил ещё в медицинский институт на занятия по латинскому яз[ыку], но потом ноги совсем отказались от движения, и был прикован к провати. Такова была «пятая судьба» одного человека из нашей «латинской семьи».

Скрылись с нашего «горизонта»: Савин Осипович Кустанович и Ричард Осипович Элледер. Первого, как говорят, во время войны видели в Горном институте в качестве руководителя студенческим хором и больше не видал никто его в Свердловске, а о втором говорили, что он уехал работать на Кавказ, потому что в Свердловске преследовали «шанхайцев». Судьба их не известна.

Где-то, очевидно, по близости блуждает «шестая судьба» …

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 398. Л. 115-130.