КАМЕНКА

[1961 г.]

Так раньше сокращённо называли у нас Каменский завод, нынешний город Каменск-Уральский. С Каменкой мы связаны были благодаря станции «Синарской», с которой мы отправлялись на учение в Камышлове, Перми и позднее – в Казани. Связь эта для автора сего продолжалась 15 лет и насыщена была многими разнообразными событиями, воспоминания о которых – радостные и весёлые – сохранились до сих пор.

Каменка, как явствует уже из сказанного выше, имела для нас значение не сама по себе, а как пункт пересадки на железную дорогу, а поэтому и воспоминания о ней будут касаться только тех событий, которые относились к этому, т. е. к приезду через неё на учение в разные города или домой на каникулы.

Самые же ранние воспоминания, примерно, до 18-летнего возраста у автора сего связаны были с домиком на берегу речки Каменки, который, если смотреть на него с каменного моста на юг, расположен был против моста на расстоянии 50-60 сажен от него. Когда мы проезжали этот мост после спуска с горы, то делали поворот налево под горку, объезжали несколько домов, расположенных тоже на берегу речки и, поворачивая немного влево, въезжали во двор домика. Домик фасадом выходил к речке, и мост из него было видно, «как на ладони». За речкой, вправо виднелся длинный ряд кузниц, в сторону которых было большое движение. Домик был расположен у подошвы крутой горы. Двор был ещё на ровном месте, а огород уже был на склоне горы и по сравнению с теченскими безбрежными огородами казался нам жалким. Баня была уже как бы прилеплена к горе. В последствие, читая «Кавказского пленника», Пушкина и Лермонтова[1] мы примерно так и представляли кавказские сакли в горах Кавказа тоже прилепленными к горам. Во дворе был сарай, прикрытый тощим слоем соломы. Дом имел горницу и кухню. Главным жилым помещением была кухня. Она собственно и была «номерами» для приезжих, а горница была превращена в сапожную мастерскую.

Домик принадлежал Каллистрату, рабочему на домне Каменского завода, бывшего первенцем металлургической промышленности на Урале. Каллистрата мы редко видели, и казался он нам каким-то загадочным существом. Он был худой, высокого роста, имел суровый вид. Мы привыкли видеть в селе крестьян – бородатых, кряжистых, приземистых, а он был в этом отношении не похожим на них и в нашем воображении в таком именно виде – высокий, худой, суровый – символизировал весь рабочий люд. Слово «класс» мы тогда ещё не употребляли. Каллистрат был вдовым, а жил он с дочерью и зятем, сапожником.

Как получилось, что у него именно теченцы останавливались на «постоялом дворе» - не известно, но потом мы узнали, что сюда же заезжал и теченский псаломщик Александр Димитри[еви]ч Покровский и здесь он и сложил свою буйную головушку: гулял, т. е. пьянствовал и «преставился». Сюда же заезжали теченские мужички, когда привозили на продажу хлеб. Были мужички и из других деревень. Одним словом, этот «постоялый двор» был на славе: зимой обычно вся ограда была заполнена санями и лошадьми, а пол кухни ночью походил на лежбище моржей: по всему полу в разном положении, в различных позах лежали тела, а хозяйка ютилась тоже на полу около шестка, среди ухватов и клюки, и вся эта масса людей сопела, хрипела, а воздух был так наполнен «жилым», что в нём действительно можно было повесить топор. Ночью то тот, то другой мужичок вставали, выходили «до ветру» или проверить лошадей, а потом опять на пол и в комок.

Рано утром мы отправлялись на станцию. На домне иногда было зарево огня. Было от этого непривычно жутко и думалось: где-то тут Каллистрат, опалённый огнём ворочает громадной клюкой в печке, а потом спускает огненную массу на землю в формы. Позднее, когда мы читали рассказ А. И. Куприна «Молох», то в описываемую им картину завода в этом рассказе вплеталось и впечатление от домны Каменского завода. Плотина, за которой был заводский плац, всегда внушала нам тоже страх: нам казалось, что вода пруда вот-вот прорвётся сквозь затворы и сбросит нас в заводский двор.

Не раз мне приходилось приезжать в Каменку и уезжать домой в Течу с попутчиками. Получалось это потому, что когда мне одному предстояло совершить путешествие до Течи, то я сам не вызывал себе подводу, а ехал с расчётом добраться до дому с кем-либо из попутчиков. При этом мне не всегда сразу удавалось найти попутчика, и в этих случаях я был в дому Каллистрата гостем на несколько дней. Это было в летнее время, когда длинные каникулы позволяли свободнее распоряжаться каникулярным временем. Однажды я ждал попутчика дней пять-шесть. Чем я занимался? Купался, ловил бреднем, сделанным из кальсон, пескарей для хозяйской кошки. Однажды наблюдал, как хозяйка справляла, вероятно, свои именины. Это было любопытно, потому что я был свидетелем определённого церемониала, бытового явления. «Гуляли» только женщины, четверо или пятеро. Выпивали с пением. Хозяйка начинала: «Выпьем мы за Маню (или Олю, или Лушу, применительно к именам присутствующих), за Маню дорогую», а потом хором подхватывали: «На здоровье…» повторяя эти слова несколько раз в соответствии с мелодией. Гостьи тоже не оставались в долгу и одна из них также запевала, называя имя хозяйки. И так круговая шла и шла…. Что сказать по этому поводу? Для наблюдателя тогда уже было ясно, что видеть пьяных мужчин не принято, а видеть пьяных женщин – отвратительно: они становятся при этом развязными и циничными, потерявшими основное своё качество – женственность.

Три раза мне пришлось уезжать домой из дома Каллистрата с попутчиками. Однажды я приехал в Каменку под Троицу, когда в ней бывает ярмарка. На ярмарку привёл на продажу лошадей теченский торговец ими Иван Сергеевич. Ярмарка была где-то на горе завода, на просторной площади. Здесь мне удалось впервые наблюдать конские торги и приёмы продажи лошадей у Ивана Сергеевича. Говорят, что самыми опытными в этом деле были цыгане, но едва ли в этом деле им уступал и Иван Сергеевич. Лошадки, которых он выводил на продажу, всегда были бодрыми: стоило ему только подойти к той или другой, она сейчас же вытягивалась в струнку. Лошадей проверяли по ходу: водили под уздцы; по бегу – гоняли верхом в галопом. Проверяли зубы, бабки. Иван Сергеевич о своих лошадках «медоточил», пел им дифирамбы, клялся. Что делать? Такова была его профессия.

На другой день, в Духов, он захватил меня с собой, и мы направились в Течу. Из Иксановой мы поехали, минуя Байбускарову и Аширову, прямо на Кирды мимо Маяна, знаменитого в наших краях озера. Тогда это озеро ещё было в силе: длина его была до 20 вёрст и ширина в самом широком месте до 7-ми вёрст. «Похлебаем там у стариков ухи из маянских карасей» - так мотивировал мне И. С. поездку мимо Маяна. Около 35 вёрст мы ехали степью. Как хорошо она была в это время! Безбрежное море цветов, Воздух чист и прозрачен. Впервые удалось мне видеть стаи диких гусей. Подъехали к старикам. Их было трое или четверо, жили они в землянках. Приезжали они сюда на весь сезон: живых карасей отправляли на базар, а кроме этого они заготовляли их в сухом виде: очищали от чешуи, вспарывали, убирали внутренности, нанизывали на палочки, вялили и в таком виде продавали на базаре по постам. У каждого из них были «садки» - большие корзины, в которых они держали рыбу, чтобы в любое время сварить уху. По заказу И. С. уха была моментально готова. Не нужно быть особенным гастрономом, чтобы представить себе, что это была за уха.

Ещё раз мне приходилось проезжать этой дорогой уже в Каменку в августе, когда в степи стояло много зародов сена. В воздухе был опьяняющий аромат душистого сена. Гуси уже с большим выводком были вблизи озера и на нём. Охотники вот-вот должны были приехать. В дальнейшем, когда приходилось читать об украинской степи, она представлялась в виде степи у Маяна и даже пушкинский старик «у самого синего моря» принимал конкретный образ маянского старика, хотя жил и без старухи.

Во вторую поездку мне пришлось наблюдать неизбывное крестьянское горе. Картина этого горя сейчас ещё свежо стоит перед моими глазами. Отвезти меня в Течу взялся молодой мужик из одной деревни по пути к Тече за четыре рубля. Расчёт у него был такой: половину пути он провезёт меня попутно к своему дому, а там вёрст 25-30 провезёт до Течи в порядке найма. Лошадь у него была хорошая – молодая, крепкая. Не досмотрел он: она поела ржи, а когда узнал об этом – не придал этому значения – был не опытный. В Тече у нас в этом случае ставили лошадь в воду до половины брюха, чтобы не дать зерну в животе её быстро разбухнуть, чтобы желудок её постепенно справлялся с перевариванием зерна…. День был жаркий,… лошадь пала верстах в двух от деревни. Рыжко погиб. Что было в семье? Плач, как по умершему человеку: причитания, плач и взрослых и детей. Рыжко был не единственным конём у семьи, и гибель его не была полным ущербом для семьи. В таком случае, почему же семья так сильно убивалась? Вот тут-то и приходится отметить, что в крестьянском быту лошади, коровы и др. животные были не голой рабочей силой или хозяйственной единицей, а предметами или лучше сказать существами, к которым была сердечная привязанность, через них именно у них появлялась и развивалась любовь к природе. Эта любовь была содержанием их души, она обогащала их души и воспитывала их в гуманности. Оторвать человека от общения с животным миром – это во многих случаях значит ограничить полноту его душевной жизни, лишить его естественного пути воспитания в нём гуманизма. Нет! Когда семья оплакивала гибель Рыжка, то она оплакивала не гибель радочей силы в нём, главным образом, а гибель живого существа – любимца семьи, жизнь которого была связана с сердечной деятельностью каждого члена семьи – будь он большим или малым.

В третий и это был последний раз с попутчиками в Течу я уезжал из дома Каллистрата в сентябре 1903 г. Летом этого года я перенёс брюшняк в тяжёлой форме. В начале сентября приехал в семинарию, но мне, на основании слабого поправления после болезни, рекомендовали поехать домой, и вот в конце сентября я оказался в Каменке в избушке Каллистрата. В это время у Каллистрата на «постое» оказались теченские мужички, которые привезли на продажу пшеницу. Приехали они ещё на телегах, а вот-вот должен был выпасть снег: на носу был Покров. Продали они пшеницу, и на одной порожней телеге ехал я, прикрывшись пологами. Чтобы согреться, иногда соскакивал с телеги и бежал. Земля уже задубела, и телегу так трясло, что сама по себе езда согревала, вот только ноги нужно было согревать – бежать рядом с телегой.

Больше я в избушке Каллистрата не бывал, но всякий раз, проезжая в центр завода, с моста смотрел на этот домик и вспоминал всё пережитое в нём. Запомнилась мне навсегда роскошная мальва, которая росла у этих хозяев в огороде. Вспоминал этих добрых людей, как они подыскивали мне попутчиков, как они заботились обо мне, и чего ради? Кто я был для них? Чужой мальчишка, привязавшийся к ним из-за своих поездок на учение. С их стороны это была доброта, чистая доброта. Кто и что воспитало в них эту доброту?

С этого момента, как нашим «придворным» ямщиком сделался Терентий Яковлевич, при проезде через Каменку мы стали останавливаться ближе к станции, на горе – у Шулдакова, а ещё позднее на выезде из завода по направлению к станции – у дальних родственников Балакиных. В Каменке был открыт пункт по продаже строевого леса, а агентом по продаже был Василий Петрович Балакин, женатый на дочери родной сестры Теченского протоиерея Таисьи Александровны Ляпустиной – Марии Сергеевне. Вот так через женитьбу нашего старшего брата на старшей дочери Теченского протоиерея мы и оказались в родстве с Балакиными. Позднее в Каменке служил псаломщиком Андрей Владимирович Бирюков, к которому мы тоже проездом заезжали.

В последний раз мы останавливались в Каменке проездом в Течу в … году. Мы были здесь у Марии Владимировны после гибели «старшего». В Каменке тогда ещё не было большого строительства, и она имела прежний вид, но горе с гибелью брата всему придало другую окраску. Здесь мы нашли ямщика, который повёз нас в Течу по той дороге, по которой прежде приходилось ездить много раз.

Всё стало по-новому. Под Каменкой мы раньше подразумевали не один только заводской посёлок, но и связанные с ней окрестности; например, деревню Байнову. В нашем представлении она тоже входила в один комплекс того, что мы называли «Каменкой». В Байновой была высокая гора с крутым спуском к реке. Когда с этой горы нужно было спускать возы с пшеницей, то мальчишки из ближайших домов предлагали подделывать к саням «кошки» - тормоза за калач. Мы обычно в этом случае выходили из экипажа, но однажды, зимой понадеялись на лошадей и не вылезли из кашевы, и чуть было не влетели в одну ограду. Мост через реку тогда был плохой, и его сносило: приходилось весной с большим риском переезжать реку по льду. После переправы через реку дорога шла в гору, и мы обычно шли пешком. Очень часто встречали здесь возы с мукой в мешках, которые направлялись в завод с мельницы. Очень хорошо запомнился бор между рекой и заводом. При въезде в завод находится спуск через глубокий ров. С горы этого рва иногда ребята кидали в проезжих камни, так что поздно вечером рискованно было ездить.

Запомнился вид на женский монастырь[2], расположенный на высокой горе. У самой станции был лесок. В этом леске иногда и привязывались пугливые лошади подальше от шума поезда и гудков паровоза. Но однажды приехавший за нами брат Иван понадеялся на своих «рысаков» и поставил их вблизи станции, они перепугались, в конце концов, оторвались от привязи и понеслись в лесок. Кое-как их догнали, и успокоили.

Много было с Каменкой связано и радостей и горестей, но последнее событие – гибель «старшего» - оставило неизгладимый след горя.

Летом 1959 г. я был проездом в Каменске-Уральском. Мы подъехали к УАЗу со стороны Зырянки. Уже за 15 вёрст до него воздух был отравлен какими-то дымовыми отходами. Кругом была унылая картина: на деревьях был какой-то морок. В голове гвоздила мысль: неужели нельзя были устроить так, чтобы эти газы задержать, уловить. Обидно, что техника строится за счёт благополучия природы. Мы проезжали по тем местам, где раньше подъезжали к Каменке. От старого ничего не осталось. На встречу нам шли из города автобусы, там, где мы когда-то подъезжали к заводу на своих усталых «рысаках». С трудом можно было рассмотреть какие-либо прежние, оставшиеся ещё дома. Прежней Каменки уже нет.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 259-269.

Находится только в «пермкой коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.