Меркуфа*

Меркуфой его называли от фамилии – Меркурьев. Название это – Меркуфа – произносилось в узком кругу его друзей со времени учения его в Камышловском духовном училище, а потом по инерции перекочевало с ним и в Пермскую духовную семинарию. Оно употреблялось как прозвище, но с оттенком приветливым, ласкательным, который бывает у друзей, именуемых «закадычными». Подойдёт такой друг к другому, хлопнет его по плечу и скажет: «Ну, Меркуфа, что ты задумался» или: «Давай, Меркуфа, закурим!» Но если бы кто-либо из любителей решать разные филологические вопросы, своего рода загадки, спросил: почему именно получилось название «Меркуфа», а не, скажем, «меркушка», «меркурчик» и т. п., то ответчик на этот вопрос едва ли смог бы сослаться на какой-либо филологический закон для обоснования «законности» такого образования слова, а если он дипломат, то заявил бы: «идите и спросите об этом тех или персонально того, кто пустил в оборот это название», т. е. кого-либо из камышловских «бурсаков». Тайна образования этого слова так же туманна, как образование слова «Игоня» от фамилии Игнатьев. Можно сказать только одно: у наших «бурсаков» на этот счёт фантазия была беспредельной, как у тех бездельников, болтунов, любителей коверкать слова, у которых «ватерклозет» превращался в «вытри козе», французское «adrua» (адру́а) на «дрова», па-д`эспань – «пади да встань» и пр.

С Сашей Меркурьевым я учился в одном классе на протяжении всех четырёх лет учения в духовном училище, но «Меркуфой», т. е. мальчиком, с которым у меня установились дружеские отношения, он стал для меня с того момента, когда мы с ним «держали» партию тенора в церковном хоре училища: мы плотно – плечом к плечу – стояли в углу клироса за иконой и состязались в искусстве пения. Я не оговорился в слове «состязались», потому что между нами на самом деле было не гласное соревнование: Саша был увереннее меня в нотах, но у меня был более звучный и чистый голос. В процессе нашего пения бывали моменты, когда приходилось кому-либо из нас дебютировать в роли солиста, и Саша в этом случае старался взять эту роль на себя, а меня, как говорится, «оттереть». Так, во время всенощной полагалось нам, певцам, выходить с клироса на поклонение иконе или кресту на аналое среди церкви. Этот момент давал возможность показать себя в пении solo и потом показаться публике. Саша, в этом случае старался показать именно себя и говорил мне: «иди, иди, а я буду петь», когда же наш великий регент М. М. оставлял меня, он проявлял явное недовольство. Получалось некоторое подобие отношений между Моцартом и Сальери в миниатюрной драме А. С. Пушкина.

Наши соревнования, однако, никогда не приводили нас к конфликтам. У нас с Меркуфой были любимые песнопения. Это те, в которых встречались «залётные» верхние ноты, например, в канонах второго и седьмого гласов («Во глубине иногда»[1], «Манием Твоим»[2]). Любили мы петь стихиру при выносе креста «Приидите вернии»[3], а особенно задостойника[4] в вербное воскресенье и Троицу («Бог господь»[5] и «Радуйся, царице»[6]).

Когда приходилось петь на два голоса, например, в задостойниках, то я пел первым голосом, а Меркуфа – вторым.

6-го июня 1902 г. последний раз в жизни мы пели за молебном по случаю окончания учения в дух[овном] училище молебен и в конце его многолетие в двух редакциях: величественное Бортнянского и с другими неизвестного мне композитора. Тогда мы не думали о том, что это было наше [последнее] совместное пение – пение Игони и Меркуфы, а оказалось так.

С поступлением осенью того же года в Пермскую дух[овную] семинарию мы уже с Мекуфой не только никогда не пели вместе, но всё больше и больше удалялись друг от друга. Отчуждение началось с того, что мы оказались в различных классах. Дальше, во втором классе оно увеличилось, потому что я по болезни остался на второй год, а Меркуфа оказался выше меня на класс. Главным же было то, что вместе мы уже не пели: я вообще избегал петь в хоре, и замкнуто культивировал свой тенор, а Меркуфа совсем «молчал», не подавал голоса. И вдруг по семинарии распространился слух о том, что в семинарском хоре оказался октава. С семинарского хора послышались дробные звуки октавы, немного жидковатые, но, тем не менее, со всеми признаками октавы. Этим октавой оказался Александр Алексеевич Меркурьев, ученик четвёртого класса. В это время Меркуфа был уже на большом расстоянии от меня: он был на глазах у всех, а я в «тенях». Таким образом, дуэт – Игоня и Меркуфа оказался похороненным, но навсегда или нет – об этом речь будет ниже.

Меркуфа был в ореоле славы: до него среди певцов семинарии не было октавы, а самая эта идея, казалось, не могла получить осуществления. Вершиной славы Меркуфы было выступление семинарского хора на вечере, когда исполнялась «Ноченька» из оп[еры] А. Рубинштейна «Демон». Меркуфа стоял при этом на вершине «когорты» басов, построенных треугольником, и бархатистая россыпь его октавы разносилась по залу с чарующей красотой. По правде сказать, исполнение семинарского хора было эффектнее, чем оперного без октавы. Меркуфа даже перестроился наружно: на манер октавы архиерейского хора Богословских стал зачёсывать волосы в шевелюру и принял импозантный вид солидного певца.

В 1908 г. Меркуфа окончил семинарию, и мне думалось, что я его уже больше не увижу. В 1912 г., когда я был в Верх-Тече на концерте пермских семинаристов, я встретился с Меркуфой без личной встречи с ним – встреча без встречи. Я присутствовал на концерте с супругой верх-теченского диакона Анной Михайловной, урождённой Медведчиковой. Мы беседовали, и Анна Мих[айловна] в порыве раскрыла мне свою душу, что было для меня неожиданным и, признаться не особенно желательным, поведала мне, что Меркуфа, Сана Меркурьев, как она его называла, был в её мыслях и она связывала с ним некоторые свои надежды, но налетел шквал – искательство её руки Вениамином Бирюковым и настойчивые советы её батюшки – и она совершила, как призналась, роковую ошибку. Меня, конечно, охватило чувство жалости к моей собеседнице и к Меркуфе, который, возможно, потерял написанную ему небом судьбу и счастье. Это было десять лет спустя с того момента, когда мы с Меркуфой вместе пели, свежи были ещё об этом живые воспоминания, и я представил себе Меркуфу в его развитии таким, каким я его помнил по духовному училищу и по семинарии.

Прошло ещё одиннадцать лет, причём лет бурных, и мы приехали в Свердловск, тогдашний Екатеринбург. Я узнал, что здесь тогда проживал и работал он, Меркуфа. Ещё узнал, что он находился здесь в компании других пермских семинаристов: Ивана Максимова и Владимира Белоусова, что они составили своеобразный триумвират и пр. Узнал я, что Меркуфа работает счетоводом. Хронологические данные, которые мелькнули в моём мозгу по поводу этих сведений о Меркуфе были следующие: 21 год, как мы пели вместе в хоре, 15 лет, как я видел его последний раз в семинарии, но желание увидеться с ним было непреодолимым: на этом упорно настаивала память, хотя ясно было, что кроме прошедших лет над нами тяготели ещё разные житейские перемены, так или иначе содействующие отчуждению. Но детские и юношеские воспоминания, кто может их позабыть? И встреча состоялась.

Я не имел возможности встретиться с Меркуфой в его домашних условиях бытия, потому что не знал его адреса, и отправился на встречу с ним на место его работы. Естественно, я волновался по поводу того, как он меня встретит после такого продолжительного расставания. Но как только я показался на пороге комнаты, его рабочей канцелярии, как он вскочил со стула и стремительно направился ко мне со словами: «Вася Игоня, Вася Игоня». На какой-то момент моя и, очевидно, его память перенесла нас на отдалённое время, двадцать один год, и мы предстали друг перед другом прежними бурсаками и товарищами по участию в хоре. Сброшен был груз времени со всеми житейскими перипетиями, бытовыми наслоениями, и вот мы стоим друг перед другом: Меркуфа и Игоня. Так бывает, когда луч солнца пробьётся сквозь пустую пелену облаков и озарит небо. Так, Онегин после встречи с Татьяной на балу в Петербурге, замечал ей: «Ты прежнею Татьяной стала». Так, Тютчев в своём известном стихотворении «Я встретил Вас [– и всё былое]» говорит: «Так поздней осенью порою бывает день, бывает час, когда повеет вдруг весною и что-то стрепенётся в нас».[7] Наша встреча с Меркуфой была подобной этому: она была мимолётной. Я его спросил, поёт ли он теперь, и он мне сказал, что поёт в хоре при радиокомитете. Я подумал: ... То, что посетило душу в юношеские годы, любовь к пению, её не вытравишь ничем.

Прошло много времени, а я не встречался с Меркуфой. Почему? А так: то – то, то – другое из житейской толчеи, но также, очевидно, то, что жизнь наложила на наши отношения свой груз, который тянул к отчуждению. Я слышал о том, что Меркуфа часто бывал в обществе своих бывших «однокашников» по семинарии; что он иногда совершал экскурсии в лес и пр. Началась война, и жизнь принесла новые хлопоты, и это ещё более отдалило меня от Меркуфы. Как-то, стороной, я узнал, что он снялся со счетоводной работы и превратился в штукатура. Сам я тоже совершил salto mortale: работал сторожем на контрольной будке, завхозом, десятником на складе топлива вместо работы в медицинском институте. Шла борьба за жизнь: свою и жены. И вот как-то под вечер, после заката солнца, ко мне явился Меркуфа в состоянии «еле можаху».[8] Раньше я его никогда не видел пьяным. Он был в состоянии только лепетать: «Вася Игоня, Вася Игоня!» Сколько я его ни уговаривал зайти в дом, он упорно отказывался и, наконец, ушёл домой. Вскоре я узнал, что Меркуфа умер.

Я ничего не узнал о нём из его прошлого: не знал, кто были его родители[9], откуда он родом, где он работал непосредственно после окончания семинарии. Мы встречались с ним как однокашники по духовному училищу и частично по семинарии, образно выражаясь, как Вася Игоня и Меркуфа. Такова сила привычки и памяти! Сколько ни суровой была обстановка, в котором мы дружили, но сердце всегда находит возможность биться в унисон с другим, и детские воспоминания имеют такую силу, которую не может разрушить время.

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 377. Л. 60-76.

*Находится в составе «Очерков о соучениках и друзьях в Камышловском духовном училище» в «свердловской коллекции» воспоминаний автора, в «пермской коллекции» - отсутствует.