«Нужа карабаева»
(История одной «купеческой» семьи)

[1961 г.]

В восьмидесятых годах прошлого столетия наши родители, тогда ещё совсем молодые приехали в Зауралье и обосновались на житьё на нашей родине в селе Тече. Почти в одно и тоже время в этих краях появилась парочка, не то владимирских, не то нижегородских, одним словом «расейских» искателей счастья в новых краях. Там, в «Расеи» они много наслышались об этих краях и былиц и небылиц: и о том, что здесь и земля родит хорошо, что, как выразился однажды А. П. Чехов об одной земельке, в неё воткнёшь оглоблю, а растёт дерево; и о том, что люди живут привольно на новой земле и о том, наконец, что многие из «расейских» здесь живут припеваючи: не сеют, не жнут, а чаёк с медком попивают в до́сталь.

И вот, захвативши разной мелочи для продажи по деревням: иголки, пуговицы, напёрстки, нитки и прочее, заявились они в этих краях в «лапатоцках», и называли их все Антошка и Машка. Н. А. Некрасов в своём стихотворении изобразил коробейника более богатым, чем наши герои, и холостяком, который завлекал покупательниц «в рожь высокую», а эти торговали скромнее, и «рожь высокая» им была ни к чему. Но скоро они увидели, что край здесь действительно богатый: земелька не в пример «расейской» суглинками, или супесками, черна, как воронье крыло, родит хорошо; приволье с лесом и водой; у мужичков есть и «гумажники» с жёлтенькой, зелёненькой, голубенькой и красненькой денежными знаками, есть и кисеты со звонкой монетой. «Тут нужно жить умом» - решили пришельцы, а как жить умом – надо учиться у других: не они первыми пришли сюда из «Расеи»; тут уже осели и обросли жирком и Шишкины, и Брагины, и Мишарины и пр. и т. д. На одних иголках да нитках не разбогатеешь: нужно браться за дело глубже.

Все начинали «учение» с приказчика. На этот же путь встал и Антон. У Брагина в Бродокалмаке дело поставлено уже широко: несколько приказчиков проворно сбывали товары и в магазине, и по базарам. Однако карман хозяина хирел, а у приказчиков усы всё больше и больше шли в кольцо, а вид становился всё больше и больше бравым. Так в дереве на склоне лет образуется дупло, а внизу пойдут молодые побеги, которые, так и кажется, хотят сказать старику: «пожил – дай нам пожить». И они зажили.

Первой задачей было: надо оседать, и они осели в Тече, в центре села, у торговой площади, вблизи церкви, рядом с настоятелем её. Старенький дом и небольшая лавочка – вот точка отправления их в дальнейший путь. Изменилось бытие, старается не отставать от него и сознание: теперь они уже не Антошка и Машка, а Антон Лазаревич и Марья Егоровна Новиковы – так говорит им их самосознание и сознание окружающих. Лаптей уже давно нет в помине. У Антона – сапоги с лаковыми голенищами, суконный пиджак и жилет. Он заметно «разборел», подался в ширь, приобрёл степенную походку, и речь его стала «великатной». У Марии – на ногах тоже ботинки, кашемировые кофточки и юбка, на голове чёрная тюлевая повязка. У них уже две дочери и сын, и они «водятся» в кампании поповских детей. Правда, последние нет-нет да и напомнят кому-либо из них о прошлом и обругают: «эй, ты, нужа карабаева», а то при случае и обидят. Бывало, например, что когда устраивались детские спектакли под лестницей, ведущей в кухню поповского дома или в конюшне на поповском дворе, то из публики всех пускали на представление бесплатно, а с Еленки, старшей дочери Новиковых, требовали пятак: «иди и проси у отца». Также при играх, когда нужно было что-либо сделать потяжелее, то сваливали опять-таки на Еленку. Но у взрослых всё шло глаже: Антон Лазаревич на день именин 15 июля всегда о[тцу] протоиерею делал ценные подарки; Мария Егоровна в дни причастий ходила к протоиерейше и другим поздравить «с принятием святых честных тайн», а все прочие опять приходили к ней. Наконец, о[тец] протоиерей был восприемником сына Новиковых – Васи. Таким образом, между семьями установились даже узы родства: Вася был крестником о[тца] протоиерея.

Немецкий философ-идеалист Иммануил Кант утверждал, что время и пространство только формы сознания и познания человеком мира. Это положение философа-идеалиста много раз и всесторонне опровергалось другими мыслителями, известными под названием философов-материалистов, причём последние в полемике с первыми пользовались иногда грубыми приёмами аргументации. Так, например, материалист Шраус[1] рекомендовал солипсисту Беркли для убеждения в объективном существовании материи стукнуться лбом о стенку. Антон Лазаревич был далёк от всякого рода философов – и идеалистов, и материалистов – и никогда не позволил бы себе вступить с кем-либо в грубые препирательства о своих взглядах, из-за болезни оттолкнуть от себя своих покупателей, но всем своим существом, как говорят, «нутром» был убеждён, что и пространство и время существуют реально, объективно, а не абстрактно. Мало того, не будучи тонким политиком, он сознавал, что ему, как воздух, нужно «жизненное пространство», а также, не будучи учёным физиком, он был убеждён, что «природа не терпит пустоты». Так, он, например, знал, что в десяти верстах от Течи существует совершенно реально и объективно деревня Кирды; что деревня эта большая, богатая, но что в ней нет торговли, и есть в этом отношении некий вакуум, и что она, эта деревня, именно отвечает его требованию расширить его «жизненное пространство». И вот в центре этой деревни, на главной улице появляется приличный деревянный домик с лавочкой-магазинчиком, а за прилавком в ней всегда учтивый и приветливый Василий Егорович Проскуров, родной братец Марии Егоровны. Аналогичное положение было в семи верстах от Течи в селе Нижне-Петропавловском. Здесь при тех же условиях – за прилавком оказался родной братец Антона Лазаревича – Иван Лазаревич. Оставался не пристроенным младший брат Марии Егоровны – Алексей Егорович. Что с ним делать? Vacuum везде был заполнен. Изобретательная мысль пошла несколько в другом направлении: Иван Лазаревич был явно отягощён «телесами»; потерял мобильность, а дело шло бойко. Родилась мысль – подпереть его Алексеем Егоровичем, благо создавалась хорошая житейская конъюнктура: Алексей Егорович – жених, а у Ивана Лазаревича – единственная дочь Павла, Пашенька – невеста. Но на пути препятствие – родство. Как быть? Вспомнили про житейскую мудрость: «Рука дающего да не оскудевает». Но если это правильно, то должно быть правильным и противоположное положение: «Рука берущего да не ослабевает». Тезис и антитезис, действие равно противодействию – это же, если хотите, сколько научные – столько и житейские положения. В результате ни «дающая», ни «берущая» рука не оскудели, и консистория санкционировала брак Алексея Егоровича на Павле Ивановне. Таким образом, под контролем Антона Лазаревича (так надо по существу смотреть на эти события) оказалось приличное «жизненное пространство». Скажите после этого, разве мог Ант[он] Лаз[аревич] смотрел на него, как на некий абстракт, а не как на объект? Пусть на этот вопрос ответит сам Иммануил Кант. Пространство, охваченное Ант[оном] Лаз[аревичем], оказалось не только объективным, но и активным: оно пришло в противоречие с другим пространством – сферами торговли и в результате: Анна Степановна, торговавшая тем, другим по соседству, закрыла лавочку; в след за ней, сколько ни сопротивлялся, закрыл лавочку Миронов; оставил за собой торговлю пряниками, орехами и конфетами Николай Васильевич Пеутин, но разве это торговля, когда у Ант[она] Лазаревича был уже более или менее широкий ассортимент товаров. Всё-таки это был только разбег. «Ну а как же, спросите вы, Антон Лазаревич убедился, что и время, эта тяжёлая философская проблема, на которой поскользнулся Иммануил Кант, тоже существует объективно, осязаемо, слито с реальными – предметами, вещами?

В девяностые годы Течу и её окрестности постигло большое горе: голод, голодные осень, зима и засушливое лето. Это было совершенно реальное, а не какое-либо абстрактное время голода. Как же это время «голодал» Антон Лазаревич? В его каменной кладовой – амбаре был запасец хлебца на «чёрный день». Сюда, к этому амбару, «под заклад» за хлеб несли всё: шубы, тулупы, шали, сарафаны – всё, только дай еды! Рядиться не приходилось. И всё это так и осталось у Ант[она] Лазаревича: было получено за бесценок, а после голодного года реализовано «по чистой совести». Скажите, разве это не говорило Антону Лазаревичу о том, что время голода было для него совершенно реальным средством обогащения. Пусть на это ответит Иммануил Кант.

Так росло и росло богатство Антона Лазаревича. Купца-самодура в духе драм А. Н. Островского, конечно, из него не получилось: он не был ещё в таком масштабе – это раз, да и времена были не те – два. Но слава о нём шла уже широко и, когда Елена Антоновна созрела в невесту, жених явился в Течу из Зырянки, что в 45 верстах от первой. Конечно, он был из торговцев: кому же другому иметь такой острый глаз, как не купцу на дочь купца. Итак. Покинула Течу Елена Антоновна. Всплакнули, но что делать? Была она весельчаком, затейницей. Остались у Новиковых в семье: Анна Антоновна и Вася. Насчёт Анны Антоновны было решено: по примеру Елены пусть выучится в сельской школе, а потом пусть сидит и ждёт жениха. Ну, немного пусть поучится торговать. А вот что делать с Васей, когда он кончит школу? И в этом вопросе сознание Ант[она] Лаз[аревича] и Марии Ег[оровны] старалось не отставать от бытия, а бытие было уже таковым, что они уже «вышли в люди» и, следовательно, им должно быть доступно то, чем пользовались другие. Вопрос шёл о том, что Васе нужно дать дальнейшее образование, но где? – стоял вопрос. У Мироновых был опыт устройства их сына Вани в Камышловское духовное училище, но он оказался неудачным: Ваня был оттуда исключён. Решение вопроса было подсказано сыном теченского земского начальника, екатеринбургским гимназистом – Александром Стефановским: Вася должен поступать в Екатеринбургскую муж[скую] гимназию, благо – подвернулся счастливый случай – Саша Стефановский может подготовить его и к вступительному экзамену, конечно, за известную мзду. Почему нет? Средства есть: Новиковы были уже в силе. И вот в Тече появился второй гимназист.[2] Если бы Ант[он] Лаз[аревич] был подразвязанее, каким был, например, чеховский Лопахин, он мог бы сказать: «Смотрите: был я «нужа карабаева», а вот сынок мой Вася учится в гимназии с сыном – кого же? – самого нашего земского начальника, самого высокого барина на нашем селе». Но Ант[он] Лаз[аревич], в душе, вероятно, имея эту мысль, в слух её не высказывал, тем более, что и Вася не обнаруживал рвения к науке: каждый год приезжал нанимать того же Сашу Стефановского, теперь уже студента Московского университета, репетировать его. Терпение, наконец, лопнуло, когда Вася привёз хвосты при переходе в четвёртый класс, и решено, что из Васи чиновника, очевидно, не выйдет и нужно приучать его к торговому делу. В конце концов – так и должно быть: кто-то должен же взять в руки отцовское дело. По существу это было поворотом, если так можно выразиться от романтики к реализму.

Тем временем Анна Антоновна вызревала в невесту. После сельской школы, как уже сказано выше, она не училась, да, по правде говоря, это было и не к чему: быть женой торговца – хватит и школьного сельского образования. Читать книжки – романы она понемногу читала, принимала участие в общественной жизни. Так, когда наша учительница Елизавета Григорьевна устраивала в школе ёлку, она помогала клеить игрушки, золотить орехи, украшать ёлку. Добивалась даже от отца, чтобы он дал на ёлку пряников, конфеток, орехов. Когда же была коронация, то она школьникам нашла много разноцветных кулёчком, в которые отец разрешал наложить из склада всякой всячины – пряников, орехов, конфет. На вечерах она была тоже не ниже других, скажем, епархиалок: польку, «кабрелку» танцевать не хуже других. Нечего говорить об одеянии, о модах: денег не жалели на это, а швеям-модницам не всё ли равно кому шить: с образованием или без образования они – платили бы деньги. Вот только когда на селе устраивались спектакли, брать её в труппу «обегали» - низка де по образованию, а зря: она могла бы, например, сыграть Липочку по драме А. Н. Островского не хуже какой-либо с образованием. У Анны Антоновны была, кроме того, свойственная преимущественно женщинам, способность в поведении, в манерах держаться с другими, сливаться в один колорит. С детства привыкшая быть в обществе девочек, которые после школы учились дальше, она усваивала их манеры и в последствии у ней выработался особый такт в обращении с другими, даже более или менее культурная речь. … Не обижена была Анна Антоновна и наружностью. К тому же в это время уже много было кое-чего, о чём Н. А. Некрасов сказал: «молодись за пятачок!» Ждала ли «его» А[нна] Антоновна? Конечно же, ждала, но только не думала она, что «судьба» её придёт с той стороны, с которой она пришла. В жизни бывает так, что какое-либо событие как будто мимо тебя идёт, как будто краешком тебя задевает, а смотришь – она захватит тебя и унесёт с собой. Так было и с Анной Антоновной.

Летом 1897 г. к одному из пермских семинаристов в Течу приехали четверо товарищей, его однокурсников. Приехали они издалека – из Прикамья. Приезд их свидетельствовал о том, насколько крепкой может быть дружба семинаристов, что ради неё могут преодолеваться даже большие расстояния. Секрет столь крепкой дружбы заключается в том, что всех их объединяла горячая любовь к пению. Любовь к пению – что может быть возвышеннее этого чувства? Все четверо, из приехавших, были не просто случайно встретившимися певцами, а представляли спаянный ансамбль. Здесь не место говорить о том, какое впечатление приезд их произвёл на нашу деревенскую публику, любительницу пения, а особенно на барышень. Гром среди ясного дня – только так можно охарактеризовать это впечатление. Тот, кто нас больше всех интересует из этих четырёх в ансамбле был вторым тенором. Это название – второй тенор – не указывало на второстепенную роль певца в смысле второго по качеству или второго по субординации, а определяло только тембр голоса, его место среди расположения гамм на клавиатуре, но было как-то неловким для употребления, потому что всё-таки для слуха подчёркивало что-то второе, а не первое. Вот почему даже такой певец, как король баритонов Баттистини, которому, конечно, был понятен смысл выражения – «второй тенор», с некоторым раздражением реагировал на сообщение ему о том, что среди его поклонников идут споры – баритон ли он или второй тенор, и сказал: «вы можете сколько угодно спорить о том – баритон ли я или второй тенор, но я Баттистини». К сожалению, не всякий второй тенор может с таким апломбом сказать о себе, и название его вторым тенором, увы! иногда обозначает не только особенность тембра, но и второстепенное качество. Так приходится сказать об интересующем нас человеке. Из всех четырёх он был каким-то серым: не то блондин, не то шатен, флегматичный взгляд и такие же движения, во всём проглядывали какие-то «умеренность и аккуратность», голос суховатый и не выразительный, - одним словом во всём проглядывал «второй тенор». Вот он-то и оказался «судьбой» Анны Антоновны. Сначала избрание им Анны Антоновны его «судьбой» показалось кое-кому, а особенно самым чувствительным к этому вопросу – нашим барышням – странным, почти оскорбительным. Подумали: нет ли тут шантажа? Но нет! Ни Анна Антоновна, ни тем более матушка её Мария Егоровна ничем не «форсировали» это событие: оно развивалось по внутренней логике самих вещей. Говорили только, что упоминались пять тысяч рублей. Не было ни обручения, ни официального сговора, но условлено, что через год, когда жених окончит семинарию, он с родными своими приедет в Течу и сыграют свадьбу.

Итак, Анна Антоновна «заневестилась», а женихом был Александр Степанович Горбунов, второй тенор ансамбля. Дальше события пошли «как по нотам»: через год сыграли свадьбу, и Александр Степанович получил назначение священником в село Пьянковское, Ирбитского уезда. Антон Лазаревич, конечно, не обидел его. Анна Антоновна сделалась «матушкой». Был ли эта перемена в судьбе Анны Антоновны такой метаморфозой, чтобы, например, быть достойной кисти такого художника по описанию метаморфоз, каким был Овидий Назон? Конечно, нет! Вращаясь в среде подруг своего детства, юности, какими были протоиерейские дочери, наблюдая за бытом людей этого сословия, она хорошо понимала и представляла, что её ожидает в роли «матушки» и как она будет исполнять эту роль. Поэтому когда Антон Лазаревич и Марья Егоровна через год приехала навестить Горбуновых в Пьянковой, то они увидели, что их Анютка вполне вошла в эту «роль» и ничем не отличалась от «матушек», которых они видели в Тече и около неё.[3]

Во время всех этих событий Антон Лазаревич был в расцвете своих сил. Если раньше, бывало, из Челябинска в его адрес прибывала одна или две телеги с товарами, то теперь уже – четыре или пять. Теперь у него был уже постоянный, договорной возчик товаров. Сила требовала размаха. «Разбудись плечо, размахнись рука!» Антон Лазаревич пришёл к мысли, что пора «совлечь» с себя «ветхого Адама» и облечься в новые ризы. И вот, за два года ещё [до] свадьбы Анны Антоновны, рухнул старый дом, и на площадке его и около закипела работа – строительство нового дома. Никогда ещё в Тече не видали того, что творилось теперь здесь. Всюду в штабелях кирпичи, «творило» с извёсткой; горы брёвен; топоры стучат на всю улицу, визжат пилы, летят щепы. Кто ни проходит мимо, ни проезжает, остановится, покачает головой и скажет: «Ну, Новиков вошёл в силу!» Да, Антон Лазаревич в это время чувствовал себя в силе! Вся эта суматоха труда каменщиков, плотников, штукатуров – музыкой отзывалась в его душе. Лето было жаркое, погода не мешала, и к зиме дом был поставлен. «Ну, сгрохал» Новиков домик ничего себе» - пошёл разговор по селу. Да, дом был построен на славу: на кирпичном фундаменте вырос высокий из сосновых брёвен дом, с разукрашенными ставнями и резьбой у крыши, железной крышей, окрашенной зелёной краской. В доме шесть просторных комнат, кухня, прихожая, парадный ход, веранда со спуском в сад. Внизу под парадным входом, верандой и одной из комнат – кладовая с железной дверью и громадным замком. В северной части двора была построена высокая кирпичная стена до служебных построек: коровника, конюшни, склада дров. Вся постройка была кондовой: всё было рассчитано на долгую и удобную жизнь. Предусмотрено было и то, что Вася должен жениться и получить семейный уют. Нечего говорить о том, что внутри была хорошая обстановка, конечно, мещанская, но удобная. С этого времени всякий раз, когда летом приезжал в Течу его высокопревосходительство господин Пермский губернатор, а это бывало примерно через год, покои ему отводились в доме Антона Лазаревича. Если в Течу приезжал его преосвященство, епископ Екатеринбургский, то покои отводились ему в доме о[тца] протоиерея по соседству – так уж установилось между соседями «разделение труда».

После выхода замуж Анны Антоновны, Анютки, как называла её Мария Егоровна, Вася у Новиковых остался один. Нужно было приучать его к торговле. Как он отнёсся к тому, что его оторвали от учения в гимназии? Жалел ли он об этом, или нет? Понимал ли он то, что с ним произошло? Первое время он часто вспоминал о гимназических товарищах и рассказывал о них, и это было как раз зимой, когда он встречался с ними в гимназии в учебное время, но потом воспоминания всё тускнели и тускнели. Шли годы, и новое бытие по-новому определяло сознание. Начали пробиваться усики и облик его стал уже приближаться к купеческому: зимой, например, на ногах казанские валенки с разшивкой, романовский полушубок, шапка с бархатным верхом. Барышни стали называть его Василием Антоновичем. Скучать было некогда, потому что Антон Лазаревич, можно сказать, ещё только выходил на широкую дорогу в «расейском» масштабе, а Василий Ант[онович] был его alter ego. Если случалось свободное время, всегда можно было встретиться с кем-либо из ближней родни. Приходилось, например, его иногда видеть играющим в шашки с дядей Василием Егоровичем, причём на доске у них были не шашки, а у одного – золотые монеты («золотяги»), а у другого – серебряные («серебряки»). Но главным было то, что расширялся торговый горизонт. Раньше Антон Лазаревич довольствовался только Ирбитской и Крестовской ярмарками, а теперь уже перешагнул на Нижегородскую, и во всех этих случаях Василий Антонович сопутствовал отцу: для него ведь всё это и делалось, ему продолжать дело. И вот после одной из обеден в Теченской церкви служили молебен «в путь шествующим», а на другой день отец с сыном с невидимо присутствующим после молебна и Святым Духом отправились в дальний путь: до Перми по «чугунке», а дальше до Нижнего водой.[4] Сколько новых впечатлений! Где уж тут думать о гимназии: сама жизнь перед Вас[илием] Ант[оновичем] развёртывалась «университетом», шумным, пёстрым, многоголосым. И сколько соблазнов! Кто читал рассказ Д. Н. Мамина-Сибиряка «Штучка» о купеческих «нравах» на Ирбитской ярмарке, а они, конечно, мало чем отличались и от нижегородских, тот поймёт, в какое же море соблазна мог погрузиться здесь В. А., если бы не было около него батюшки. Главным же для него здесь было, что имел в предмете и Антон Лазаревич, это постичь тайну торговли, понять и почувствовать, как это делается, и Антон Лазаревич не таил от него ничего: он сам действовал и ему говорил: «вот смотри, как это надо делать!» А делать надо было так: суметь войти в доверие к кому-либо из всероссийских тузов, получить товары в кредит и реализовать их умело. Так и получалось у Антона Лазаревича: товары ему давали в кредит, зимой кто-либо из контролёров кредитора заезжал в Течу посмотреть, как идут дела у Ант[она] Лаз[аревича] и реализовать часть закредитованной суммы, а так как у Ант[она] Лазаревича всё шло в ажур, то кредиты росли, и товары в магазине тоже росли. Позднее как-то у Вас[илия] Ант[оновича] его интимные друзья, собутыльники в такую минуту, когда язык у человека развязывается, спросили, на какую-же сумму через магазин в течение года проходит таким путём товаров, то он назвал, примерно, сто тысяч, а процент за работу, примерно, восемь. Так вот и возникает вопрос: стоило ли ездить на ярмарку в Нижний и обучать торговому делу Василия Антоновича.

«Молодо зелено – погулять велено» - закон для молодёжи, а для развлечений на ярмарке знаменитый певец того времени, солист его императорского величества Николай Николаевич Фигнер выстроил на свои средства театр и сам приезжал петь в этом театре со своей супругой Медеей Фигнер.[5] Позднее не гнушался этим театром, как это видно из фильма «Яков Свердлов» и Ф. И. Шаляпин. Вас[илий] Ант[онович], как видно не зря три года учился в гимназии: потянуло послушать Фигнера. Позднее он так рассказывал о своём впечатлении от пения: «его послушать и умереть», а видел он его в «Пиковой даме», к слову сказать, рассчитанной при создании П. И. Чайковским на исполнение в заглавной роди супругами Фигнер. Конечно, о своём впечатлении от Фигнера Василий Антонович отозвался густо романтично, что свидетельствует о том, что он не успел ещё огрубеть в житейских и коммерческих делах.

На ярмарке всегда появлялись какие-либо новинки из техники, и Вас[илий] Ант[онович] привозил их в Течу. Так, однажды он привёз граммофон с несколькими пластинками. Среди пластинок были две с оперными ариями: «Чуют правду» в исполнении баса Бухтоярова и «Прости, небесное создание» в исполнении Фигнера. Хозяевам, однако, больше нравились народные песни: «Ах, сегодня день ненастный», «Шла я Маша», а из оркестровых – «Малороссийский марш». Что было, когда разузнали о таком чуде люди? Началось паломничество. Не обошлось и без того, что «простые люди» из прислуживающих заглядывали в трубу: нет ли там кого-нибудь. Позднее Вас[илий] Ант[онович], когда уже сделался главной хозяйства, привёз мотоцикл. До этого теченским чудом казался велосипед, который купил своему сыну земский начальник по случаю получения им аттестата зрелости; удивляет, как он ездит, а не падает, а тут настоящая машина да ещё к тому же шумливая. Что только было? Когда В[асилий] Ант[онович] выезжал за село, то было ещё ничего, правда, шумно, а когда возвращался под вечер, то впереди него неслись телята, гуси, шарахались с дороги и старались взлететь, коровы дико жались к домам и тряслись, а он, как вихрь проносился к себе домой. В волость поступали жалобы, была даже устроена по этому вопросу сходка. Так натуральное хозяйство деревни вступало в противоречие с внедряющимся в неё капитализмом.

Ещё при жизни Антона Лазаревича, в 1905-1906 гг. одним из показателей лёгкой удачи и счастья была предпринята попытка проникнуть в «жизненное пространство» его и при том в наиболее чувствительном месте его – в Кирдах. Случай этот, нужно прямо сказать, был не продуманным, прямо глупым, не к чести будь сказано о виновнике его. А виновником его был Миша Петров, тот всем известный семинарист, ярый служитель «мамоны», который по субботам, в которые Кирилл Михайлович, семинарский повар, готовил голубцы, говорил: «ради голубцов можно и двойку в этот день получить», т. е. он хотел этим сказать, что по субботам даже и умственная деятельность не должна мешать желудку выделять желудочный сок. Но как могла получиться такая разительная перемена в существовании Миши Петрова, в его деятельности? В ответ на этот вопрос приводились некоторые биографические сведения о Мише, а больше догадки, очень туманные и рискованные. «Чужая душа – потёмки» - не зря говорится в пословице. Из биографии Миши было известно, что он происходил из зажиточных крестьян, не то земских ямщиков, не то мельников, живших где-то вблизи Ирбита. В семинарию он попал по окончании Камышловского дух[овного] училища. Вот и всё, что можно было при желании проверить, а дальше шли уже догадки. Отправным моментом догадок было то, что в данном случае, очевидно, имело место быстрое обогащение: «привалило счастье», и человек сорвался со старого, насиженного места на новое, будь оно хоть, как говорят, принципиально новое, другое. Но где может «привалить» такое счастье? Тут и вспомнили, во-первых, то, что Миша родом из-под Ирбита, и что под Ирбитом, во-вторых, таким счастливым местом иногда в ярмарочное время являлся Ратанов лог, точнее – мостик над ручьём внизу этого лога. Лог этот был в пяти верстах от Ирбита в сторону Камышлова, а мостик обладал удивительным свойством быть неустойчивым: или совсем провалится, или так сильно накренится в ту или иную сторону, что содержимое в кашевах, т. е. купцы, направляющиеся на ярмарку, оказывались сначала ниже моста или под мостом, а потом в таком виде, что от «ухаря купца» оставался только общипанный цыплёнок. Вот так «грешили» и на Мишу: дескать, совершил с кем-нибудь «это», а потом «стреканул» вёрст за триста на «новую жизнь». Но если приходилось гадать о том, откуда взялись у Миши Петрова средства на торговлю, то не приходилось гадать о том, что Антон Лазаревич не позволит ему «царствовать» в своём «жизненном пространстве». Не для того он ещё на заре своей деятельности пустил в трубу своих теченских соперников, чтобы в расцвете сил позволить кому-либо встать поперёк дороги. Между тем Миша вёл себя нагло: открыл лавочку всего через дорогу от Алексея Егоровича. В драку Антон Лазаревич, конечно, не полезет, но тихой сапой никто лучше его не умел действовать. Стоило ему только открыть кредит тому или другому покупателю, а он хорошо знал своих покупателей, как дорожку к Мише снежком заметало, а к нему не зарастала «народная тропа». Да и товаров то у Миши было «раз, два и обчёлся». Через полгода Миша уже, как рыба на льду, задыхался, а там и совсем протянул ноги. Оставался у него ещё хороший рысачок. Ант[он] Лаз[аревич] на отъезд ему восвояси купил у него за бесценок этого рысачка… et comedia finite est.

С некоторого времени за Вас[илием] Ант[оновичем] стали замечать, что пора его женить, periculum in mora[6] – не зря отмечали и древние люди.[7] А один случай подсказывал, что на самом деле «опасность в промедлении». Послали его за товаром в Челябинск, а он на обратном пути гульнул да так, что часть товара порастаскали. Пришлось самому Ант[ону] Лазаревичу срочно мчаться на купленном у Миши Петрова рысаке на выручку товаров, но всего собрать не удалось. Было ясно: Вас[илия] Ант[оновича] нужно женить. Жених был знатный, богатей и чтобы найти ему ровню пришлось обследовать невест, по крайней мере, по окружности с радиусом в 60-70 вёрст. Остановились, наконец, на купеческой дочери в Каменске, за 75 вёрст от Течи. Сговорились, «ударили по рукам», обручили, но невест, претендующих на такого жениха, нашлось много: пошли интриги, наветы. Когда нужно было ехать в церковь под венец, и тогда ещё подбросили анонимку, что невеста, дескать, такая-сякая, остановись пока не поздно. Такие нравы на Руси, как известно, шли из седой старины: были даже при Иване Грозном…. Свадьбу нужно было отпраздновать так, как говорится: «знай наших», чтобы всем было ясно, что Антон Новиков женит своего единственного сына. И прежде всего было решено, что венчание в Каменке должен совершить крёстный – батюшка жениха – о[тец] протоиерей Теченский. И вот в один из августовских дней 1907 года из Течи в Каменку выехали две тройки: на одной жених в крёстным, на другом шафера, в числе которых закадычный друг В. А. с детства, теперь студент Казанского университета, сын о[тца] протоиерея – Паша Бирюков. О[тец] протоиерей любил в далёкую дорогу брать с собой «освежающее», то, что ласково называлось «чище девчачьей слезы», чтобы можно было выйти из экипажа, размяться и пропустить «по единой». Так было и на этот раз: тройки то там, то здесь останавливались, седоки вылезали из экипажей, разминали усталые части своих организмов, а отец протоиерей подносил всем «по единой», а жениху… показывал свой вытянутый язык. «По единой» ему было противопоказано перед венцом. Накануне друзья водили жениха в баню «на обмывание», дали «пригубить», а теперь ни-ни перед таинством. Что же касается вытянутого протоиерейского языка, то все уже привыкли к тому, что он нет-нет, да и «выкинет какое-либо коленце»: такова была его натура.

Из Каменки в Течу мчались уже четыре или пять троек. Губернатор и тот не ездил с такой помпой. Когда проезжали по татарским деревням, то все обитатели их повыскакивали из своих избёнок смотреть на «поезд», а татарчата ещё в догонку гнались до поскотины, чтобы у самых ворот обогнать, открыть польски́е ворота и получить гостинцы. В Тече уже на горе толпился народ, и смотрели в даль Заречья: не едут ли, а в доме Новиковых всё было готово к приёму гостей. Мальчишки первые заметили вдали столб пыли и закричали: «едут, едут»….

Три дня было разливанное море. Три дня около дома под вечер собирались мальчишки, девчонки, да подходили и тётушки. Из окон горстями кидали «на драку» пряники, конфеты. На третий день из склада принесли целую корчагу медных денег: копеек, семишников, пятаков. Тут кидались «на драку» и солидные тётушки и дядюшки.

Антон Лазаревич ещё раз расправил крылья: магазин был сверху надстроен, под ним устроен бетонированный склад, крепче устроены две наружные двери; каменной высокой стеной была отгорожена вся усадьба с севера и запада; получилось некое подобие замка, в особенности, когда между домом и магазином были построены массивные кирпичные ворота.

Интересно было теперь видеть Антона Лазаревича на его «производстве». Магазин до отказа был завален товарами. По северной стороне, более узкой, расположены были бакалейные товары: крендели, пряники разных сортов – мятные, «парёные», с изюмом, с наливкой, без наливки, вяземские, сибирские пирожки; конфеты: «копеечные», в бумажках, без бумажек, шоколадные с раздвижными картинками, с начинкой, без начинки; сахар: колотый, головами; изюм, урюк, рожки, бухарская вишня; орехи: кедровые, грецкие, волоцкие; чай байховый, плиточный; тут же бумага, гильзы и т. д. По западной длинной стене сверху до низу полки ломились от мануфактуры: сукно, корт, кашемир, различные ситцы, вязь, мадаполам, сюра, канифас, ласток, сатин, шали разных сортов. По южной стороне были расположены: лампы, стёкла, свечи, гвозди, шурупы, петли, крючки и т. д. И тут же приютилась махорка. У дверей стоял бак с керосином. А что было в складе? Всё, что только было на потребу деревенскому покупателю. Вдоль западной стены шёл закрытый стол (прилавок), в одном месте которого – дырочка, в которую спускались монетки.

Интересно было наблюдать Антона Лазаревича в магазине в длинные зимние вечера. Магазин превращался в своеобразный клуб. Сюда приходили солидные дяди постоять в тепле у печки, посмотреть на торговлю, узнать новости. Начиналось с приветствия: «Прибылью торговать!» Дальше, если покупателей не было, начиналась беседа между хозяином и гостями и тут-то именно и обнаруживался секрет успеха в торговле у Антона Лазаревича. Он всех в своём «жизненном пространстве» знал по имени и отчеству. Он знал, сколько в этом году засеял пшеницы Иван Иванович, как уродился хлеб у Фёдора Ивановича. Он знал, сколько в этом году будет рекрутов и сколько для них нужно привезти из Нижнего шарфов, красного сатина на рубахи, плиса на шаровары. Он знал, сколько этой зимой будет свадеб в Тече, Кирдах, Черепановой, Баклановой; сколько будет невест со сторублёвым, сорокарублёвым и т. д. приданым. Он знал, сколько для них потребуется канифасу на сарафаны, сколько шалей и в какую цену. Он знал, кому можно доверить в кредит, а кому нет. Он, наконец, знал повадку каждого покупателя рядиться при покупке: кто соглашался после второй уступки, кто после третей. Он знал, какие расцветки ситца нравятся молодым, какие старым, какие русским, какие татарам. Он знал, что когда будет «Девятая» или «Спас», к нему придёт Савелий Фёдорович и купит пряников столько-то, конфет столько-то, изюму столько-то и т. д. Он знал, сколько людей будет у него покупать махорку. Он знал, к какому сезону и какой нужно готовить товар. И ко всему этому у него была изысканная манера обращения по имени и отчеству. Сказать бы ему тогда, что нужно в его магазине вывесить аншлаг: «продавец будь вежлив с покупателем», так он бы сказал: «да вы за кого меня принимаете?» И вот с таким человеком вздумался тягаться Миша Петров!

Антон Лазаревич в течение некоторого времени был церковным старостой, ктитором храма, и о[тец] протоиерей это обстоятельство максимально использовал для церкви. На Пасху в церкви появилось новое белоснежное облачение для священнослужителей, новый напрестольный крест и кое-что другое. В церкви была сделана новая роспись святых на потолке и стенах.

Антон Лазаревич, повинуясь общечеловеческому закону и закону живых существ, однако, старел. Первое, на что бросилась хворь – это были глаза. Уже давненько он не мог обходиться без очков. Конечно, различать монетки – медные, серебряные и даже золотые – он мог бы ощупью: слава Богу – горы их прошли через его руки, но бумажки, показания на весах, аршинах и др. было затруднено. Но не это ещё было главным, а главным было то, что болезнь глаз связана была с каким-то расстройством функции мозга. Люди говорили: это у него от золота, оно его ослепило и подействовало на ум. Процесс обострялся, и всего можно было ждать. Больше всего перед смертью, которая ясна была и самому Антону Лазаревичу, огорчало его то, что прошло уже несколько лет, а Тоня, сноха, была бесплодной. За Василия Антоновича он был спокоен: он ему передал весь свой опыт и имел уже возможность убедиться, что он учил его не зря.

Последний день настал. Схоронили раба Божия Антония в церковной ограде, рядом с алтарём Введенского придела у стены. За место было уплачено пятьсот рублей.[8] Что говорить поминки были богатые: заказан был сорокоуст, кормили нищих, причту церкви делали подарки – никого не обидели. Скоро на могиле появился мраморный памятник и небольшой текст из Евангелия на тему memento mori. Был Антон Лазаревич и нет Антона Лазаревича. Ещё Державин в оде «На смерть князя Мещерского» сказал об этом: «На то, чтоб умереть родимся» и красочно изобразил переход от жизни к смерти в словах:

«Где стол был яств – там гроб стоит;

Где пиршеств раздавались лики,

Надгробные там воют клики,

И бледна смерть на всех глядит».

Больше всех горевала, конечно, Мария Егоровна. Жили они с Антоном Лазаревичем на редкость дружно: все вопросы жизни разрешали коллективно за чайком. «Сидят это они, - рассказывала их пожизненная кухарка Матрёна на поминках, - раненько, чай пьют и о чём-то толкуют. Антон-то Лазаревич любил блюдечко так держать: положит его на все пять пальцев, держит (sic!) около рта, наперво поддувает, чтобы охладить, а потом выпьет, подаст его Марии Егоровне и скажет: «Егоровна, плесни-ко ещё чайку-те!» И сидят они, прямо сказать, как голубочки». Что можно сказать лучше Матрёны в похвалу дружбы супругов Новиковых – старших. «Умри, Денис: лучше не скажешь».

А как часто видали соседи выезд Антона Лазаревича и Марии Егоровны на прогулку летом, под вечером в поле. Сидят это они рядышком в «ходке», он правит рысаком, поедут по полям посмотреть, как хлебец уродился, какие виды на торговлю. Каждый вспоминал по-своему, а многие, семейный диакон, например, говорил, что Ант[он] Лаз[аревич] не раз выручал его в беде: давал товар в кредит. «Бывало – рассказывал диакон – сам, дай Бог ему царство небесное, заметит, что надо мне кому-либо из ребят корту на шубу, и скажет: «ты что, диакон, опять хмурый ходишь; если что-либо надо – бери; как-нибудь отдашь».

Василий Антонович уже имел опыт в ведении торговли, знал, как надо вести дело, примерно раскидывал в уме, сколько ему потребуется лет, чтобы выйти на гильдию, о чём мечтает всякий купец, и сокрушенно говорил: «Жизнь коротка: не успеешь, как следует размахнуться, как позовут «туда» - показывал он на могилу Антона Лазаревича. Так на нём, как и на других, подтверждалась глубокая правда, выраженная в пословице: «Аппетит приходит с едой».

Антонина Петровна – Тоня – оказалась довольно замкнутым человеком: то ли её угнетала бездетность, что, она знала, свекровь и муж ставили ей в неполноценность; то ли она всё ещё скучала по своей Каменке, но на лице её можно было часто прочитать недовольство своим положением. Иногда она говорила о том, что у ней появляются странные желания. Так, она говорила, что ей хотелось бы жить ограниченнее, чем ей жилось, чтобы деньги, например, тратились с учётом по копейкам, с ограничением, а не так, как они проходили у ней в её положении, как вода сквозь пальцы. «В этом отношении, - она говорила про себя – я завидую учительницам, у которых бюджет составлял месячный заработок в двадцать пять рублей». Была ли она искренней, выражая такое желание, или только прикидывалась, рисовалась такой философией – пока что разгадать было нельзя.

Начиналась первая мировая империалистическая война. Василий Антонович, как единственный сын Антона Лазаревича состоял ратником ополчения второго разряда. В начале войны казалось, что очередь являться на войну до него не дойдёт, но вот брали, брали людей в армию и, наконец, дошло и до его возраста. Его направили в Самару, но там пробыл недолго и возвратился домой, как говорили тогда, «по чистой». По-разному люди толковали по поводу возвращения его домой: кто говорил, что откупился – дал взятку военкому; кто говорил, что он что-то сделал с собой, чтобы вызвать у себя болезнь, в этом случае речь опять-таки шла о взятке врачу, а некоторые говорили, что никакой и никому не было дано взятки, а у него на самом деле нашли сердечную жабу, которой он «скудался» и раньше. Из всех этих предположений правильным было то, что у него была сердечная жаба, а как получилась эта болезнь, когда открылась, об этом знали только Новиковы. Василию Ант[оновичу] был предписан строгий режим и, прежде всего, строгий запрет на всё спиртное.

В семье же приближалось радостное событие: Тоня, наконец, «затяжелела» и приближались роды. Радость была «велия» и подготовка к этому событию была не меньшей, чем к свадьбе. В процессе подготовки Василий Антонович «на радостях» нет, нет, да и прикладывался к «запрещённому плоду». Это явилось для него роковым случаем в жизни. «Отпели мы всенощную у них в дому – так повествовал об этом один из участников это[го] события – и стали садиться пить чай. Василий Антонович только подошёл к стулу, упал … и всё. Погнали за фельдшером за семь вёрст, он приехал часа через полтора только за тем, чтобы подтвердить кончину. Это было накануне крестин, а гостей из Зырянки ждали на завтра. Так и случилось: на другой день гости подъехали рано с песнями и узнали о роковом случае. Через два дня рядом с могилой Антона Лазаревича появилась ещё могила Василия Антоновича.

Делу Новиковых был нанесён смертельный удар. Но одна беда, говорят, не приходит одна: сбыл одну – жди другую. Ударил Октябрь 1917 г., началась буря гражданской войны. Она стала приближаться и к Тече. Вдовам Новиковым – старой и молодой было ясно, что ждать нечего: нужно убираться из Течи. Сколько бы ни были обходительными с народом отец и сын Новиковы, шёл суд народный, классовый. Собираться пришлось спешно: кое-что раздали на хранение знакомым, на которых была надежда; кое-что, как говорили, например, из посуды зарыли, а что касалось долговых записей, то махнули на это рукой и выехали на лошадях по направлению к Тюмени. В дороге умер ребёнок. В Тюмени скончалась Мария Егоровна. Осталась одна Антонина Петровна. Куда податься? Из зырянской родни случайно уцелела одна девочка Свигузова. Уцелела она потому, что оказалась талантливой музыкантшей пианисткой, была замечена влиятельными людьми и увезена в Москву.[9] Здесь она вышла замуж, обзавелась семьёй, и ей нужна была няня. Как раз здесь, кстати, и подвернулась Антонина Петровна. Вот так и сбылась да ещё с избытком её мечта пожить самоограничением. Дважды или трижды приходила она в последствии в Течу пешком из Каменска-Уральского, куда приезжала из Москвы. Приходила она конспиративно сначала, а потом, когда всё улеглось, то и явно. Присватывались даже к ней кое-кто из женихов в надежде, что она откроет клад, спрятанный где-то, но она отказала всем претендентам на её руку. Из того, что отдавалось когда-то на хранение, ничего не осталось: ищи вчерашний день. Спрашивали её знакомые: как она не боится одна ходить пешком? Она сказала, что теперь она стала такой смелой, что ничего не боится: в самую глухую ночь она в лесу ночует и хоть бы что.

Около новиковского дома вся земля была исследована, особенно – в саду: клада не нашли. В доме одно время был сельсовет, а теперь аптека, приёмная для больных, приходящих на врачебный осмотр. Между домом и магазином сделана перегородка. В магазине нет галантерейного отдела, зато есть парфюмерный отдел, готовая одежда, обувь, велосипеды. И дом, и магазин уже пообносились и требуют ремонта…

И Он сказал: не собирайте себе сокровищ на земле: «иде же тля тлит, и татите подкапывают и крадут»; а собирайте себе сокровища на небеси: «иде же ни тля не тлит, ни татие не подкапывают и не крадут». Так можно закончить рассказ о «нуже карабаевой». Можно разве ещё добавить то, что церковь теперь разрушена, могилы все затоптаны. Валяется какой-то осколок мрамора. Может быть, он и есть от которого-либо из памятников отцу и сыну Новиковым.

Sic transit gloria mundi![10]

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 143-174.