Парасковья «Рожкова»

[1961 г.]

«… долюшка женская…»

Н. А. Некрасов.

«Рожковы» - это было их семейной прозвище, а фамилия была Южаковы. Прозвища, однако, в нашем селе да и в других сёлах и деревнях нашего Зауралья чаще были в употреблении, чем фамилии: последние прилагались к именам только тех людей, семьи которых не имели прозвищ.

«Рожковы» были нашими соседями. В семьях – нашей и у них – получилось так, что мальчики были однолетками, или почти однолетками, что и обусловило дружбу, причём у моего брата Ивана, который был старше меня на четыре года, друзьями были Ванька и Васька, а моим другом был Санко. Названия – Васька, Ванька, Санко и подобные на нашем детском языке имели все оттенки значения: и общее значение собственное и уменьшительное, и ласкательное; одним словом они выражали наши дружественные отношения.

Известно, что дети отличаются наблюдательностью, и то, о чём речь будет ниже, как раз и является результатом детской наблюдательности автора настоящего очерка. В те отдалённые времена, в детском возрасте, эти наблюдения были просто безотчётными, без раздумий по поводу них, но со временем, особенно в пору, когда они предстали в качестве материала для размышления на темы социальных отношений, они явились как бы азбукой для понимания этих отношений, а также наглядной их иллюстрацией. В этом и состоит назначение настоящего очерка.[1]

Парасковья приходила к нам время от времени помогать нашей матушке, так как семья у нас была большая, и матушка просто физически не справлялась с семейными работами. Она помогала, например, нашей матушке стирать бельё. Гардероб каждого из нас был не столь уже богатый, но при наличии 8-9 человек в семье белья скапливалось много, и одна матушка не могла справляться со стиркой. В таких случаях матушка с Парасковьей с ворохом белья и двумя корытами – железными и деревянными, удалялись в баню и там стирали. Полоскать бельё и летом и зимой возили на реку, причём зимой полоскали в проруби, едва защищённой от ветра, голыми руками в холодной воде. Так уже заведено было у нас. Не удивительно, поэтому, что у многих женщин был ревматизм рук. Помогала также Парасковья полоть в огороде, рубить (шинковать) капусту при засолке, общипывать гусей при массовом колотье их и «чередить» их, т. е. обжигать от остатков пуха на их тушах после общипывания. По существующей теперь терминологии она относилась, таким образом, к категории разнорабочих.

Мы, как видно из сказанного, имели возможность знакомиться с жизнью Парасковьи при посещении ею нашего дома, а ещё более в её семейных бытовых условиях, так как были постоянными посетителями их избы, а иногда часами торчали в ней, залезали зимой на печку и полати для игр со своими друзьями. Тогда мы не понимали, что именно мы наблюдали в этой семье, какие бытовые явления в ней, и только позднее узнали, что мы были свидетелями постепенного обеднения (пауперизации) этой семьи и особенно свидетелями того, в каких условиях в этом случае оказалась женщина-хозяйка, мать значительной по количеству семьи.

Муж Парасковьи – Вениамин Георгиевич – или, как его короче называли, Вен Егорыч, а иногда просто «рожок», относился к той категории деревенских мужичков дореволюционного времени, которых один из персонажей рассказа А. П. Чехова «Мужики» назвал «недобытчиками». Правда, он из дома ничего не вытаскивал, как те, например, на пьянку, но и сам мало что добывал к дому, а семья росла. Отчасти это получилось от того, что он был физически неполноценным: слабо развит, прихрамывал, но к тому же и поленивался в недозволенную меру. Что говорить, вид у него был непрезентабельный, и прозвище «рожок» так созвучное с прозвищем «Сучок» у одного из персонажей рассказа И. С. Тургенева «Льгов», в какой-то степени характеризовало его наружный вид. Как часто бывает у людей такого типа, он, как и другие, вероятно, чтобы компенсировать свою физическую неполноценность, любил «хорозориться» - «надуваться», кричать, как говорят «трещать». Кто, например, больше всех кричал, выступал с критикой, требовал и т. д. на сходах? Это – Вен Егорыч! Он именно был бессменным в буквальном смысле слова «орателем» на сходах.[2] Такой же у него был стиль отношения и к Парасковье. Не будучи в состоянии обеспечить семью, он к тому же ещё страдал амбицией – считал унизительным для престижа семьи её подённую работу: иногда он подходил к нашему дому, когда она у нас была на какой-либо работе и кричал, чтобы она шла домой: «Эх, Параня, Параня, не стыдно тебе …» - кричал он. В домашних условиях он тоже всячески хорохорился над своей Параней, а она упорно терпела по закону: «жена да боится своего мужа». Только разве когда будет уже совсем невтерпёж, скажет: «будет тебе…»

Была она женщина, как говорили у нас, «могутная». В свои 35-40 лет она была в полном расцвете сил, сохранила свою красоту. Бывало, зимой мы рано приходили к ним в избу и наблюдали, как она «командовала» у печи: ставила в неё чугуны, горшки, ставила самовар, пекла лепёшки и т. д. Пламя из печки освещало её могучую фигуру, её лицо круглое, без морщинок. Временами она подтыкала за платок непослушные волосы. Все её движения были энергичными, «ладными», «круглыми». В детстве мы, конечно, не могли это всё определить и оценить, как проявление красоты, но потом, позднее, когда уже у нас появлялись элементарные представления о красоте и когда, например, в художественной литературе мы читали о красоте русской женщины у Пушкина, Некрасова и т. д., то наше воображение обращалось к ней, Парасковье, и казалось, что известные слова Н. А. Некрасова: «Есть женщины в русских селениях…» относились, между прочим, и к ней.

Народила Парасковья своему «рожку»» четырёх сыновей и одну дочь. Передала им свою натуру – крепкую, здоровую. Особенно удалась Анка – всё в неё, в точности воспроизведя её девичью красоту. И вот, когда семья определилась в таком составе, процесс обеднения уже завершился. Когда Парасковью выдавали замуж за Вениамина Егоровича, то живы были ещё старики и родовое хозяйство «Рожковых» было единым. Коренником по ведению хозяйства был брат Вениамина Алексей. При нём и Вениамин «тянулся» в работе, хотя и не представлял полновесной силы. Но вот старики умерли, брат Алексей ушёл в раздел, пришли голодные годы, и хозяйство «Рожковых» стало стремительно таять. «Проели» горницу – клеть, в которой обычно хранились сундуки с «одёжок» и приданым – половиками, полотенцами и пр. «Проели» срубы хозяйственных построек, полученные ещё в наследство от стариков. В хозяйстве ещё оставались две лошади, коровы, курицы. Около дома сохранился только пригон, сделанный из жердей с соломой между изгородью. Пытался Вениамин спариваться с другим таким же маломожным хозяином по обработке земли, но напарник скоро убеждался в невыгодности такого «альянса» в виду физической слабости «рожка» и его хозяйства и отказывался от совместной обработки земли. Сыновья были ещё малыми, и вот хозяйство полностью развалилось. Нашёлся «благодетель», который прибрал к рукам землю. Всю свою нерастраченную ещё полностью силу Парасковья бросила на огород. Изба у них стояла на крутом обрыве у спуска к реке, а в пойме у реки был огород. Здесь было её «царство». Сюда она уходила отдохнуть от постоянного ворчания и брюзжания своего «рожка». Душа её требовала работы, и здесь она в жаркие летние дни под лучами палящего солнца полола, а под вечер, когда жар спадал, поливала огурцы, капусту, а в засуху и другие огородные растения. Кто ни проходил мимо её огорода, бывало, с восхищением заглядывался на него в пору, когда расцветали подсолнечники, на нашем деревенском языке «синовороты», расцветал мак, а кое-где по обочинам гряд желтели ноготки. Чего только не было в её огороде? Горох, бобы, морковь, репа, брюква, лук, картошка, подсолнухи. Принесёт, бывало, она из огорода в подоткнутом подоле своей юбки ребятам своим гороховых и бобовых стручьев: «нате, наслаждайтесь!» Или проходит, бывало, мимо её огорода, и вот слышится её голос: «Васинькя, подойдико сюдысь – я тебя угошшу» и подаст ароматный огурец. А зимой, бывало, сидишь у них в избе в обеденное время: все сядут за стол, и она поставит на него целый чугунник дымящихся парёнок. Тут и свекла, и морковь, и брюква, и репа. Изба наполняется ароматом от такого букета сваренных овощей. А «он» всё равно брюзжит и поедом ест свою Параню: то ему не ладно, другое – не ладно, а сам уже совсем «оторвался от земли» - работал «каморником» при «каталажке». Что он мог принести при этой работе в семью? А ребята росли, и нужно было что-то делать с ними. Своего хозяйства уже не было, и пришлось отдавать их на работу в чужие руки. Подрос старший – Иван – для работы борноволоком отдали его дальней родне на эту работу, а потом, когда он физически окреп, пошёл в работники. Подрос второй – Василий – отправили в «казаки», в одну из казачьих станиц около Челябинска тоже на разные мелкие работы в детстве, а потом и в работники.[3] Эти царские «служаки», пожизненное царское войско, которым дано было нашими мужичками прозвище «кошма», имели большие наделы земли, сами не вели хозяйство, летом собирались на «сборы», а хозяйство вели казачки. К ним в помощь и поступали наши васильи.

Плакала Парасковья, расставаясь с сыновьями, старалась чем-нибудь «ублажить» их при расставании: подработает где-либо на подённой работе денег, купит кумачового ситца на рубаху и какого-либо корту или плису на штаны и сошьёт из них обновки для своих улетающих птенцов.

Подошла пора расставаться и с Анкой, по годам она уже «заневестилась», а по «достаткам», необходимым для признания её в таком «звании», нет: у людей в этом случае готовили для невесты приданое: шили шубы, ботинки, сарафаны, рубахи и пр. А для неё ничего не готовили: у Анки ничего не было. Что из того, что сама она была девкой на заглядение: статная красавица и на работе проворная и удалая, но закон быта гласил: без приданого девка, что соловей без голоса. Дедами было установлено выдавать девку за «ровню», а если, случалось, что кто-либо из бедных присватывался к богатой невесте, то получал от родителей её красноречивый ответ: «нет, парень: запрягай дровни да поезжай за ровней!» Были два вида поисков «ровни» по окружным деревням: или поиски богатой «ровни», или, наоборот, бедной. Анку нашла для себя «ровней» одна семейка из соседней деревни Теренкулей. Горючие слёзы проливала Парасковья на расплёте Анкиной рыжеватой косы. Плакала и причитала, вспоминала своё девичество, оплакивала свою горькую жизнь в замужестве с «рожком», боялась за Анку, как бы и ей не «приключилась» такая жизнь. И вот не стало Анки: без всякого свадебного шума Анку увезли в Теренкули. Парасковья как бы окаменела, замкнулась в себе, «ушла в себя». И раньше от «жизни такой» она не отличалась весёлостью и жизнерадостным настроением, а теперь и тем более. Голову стала склонять всё ниже и ниже. Смотришь, бывало, как она в обществе трёх или четырёх других своих подружек на станке мнёт сухую коноплю или лён: шум стоит от станков, пыль летит во все стороны, весёлая болтовня не умолкает у подруг, а она как воды в рот набрала молчит, хотя станок её и энергичнее постукивает, чем у других. Деревенские мальчишки! Подчас мы со свои детским любопытством и ненасытными по наблюдению за окружающим миром глазами лезли туда, куда было противопоказано нам смотреть, например, как «справляли» бабье лето наши соседки: «гуляли», пили водку, пели песни, причём не обходилось и без некоторых бабьих непристойностей. В этой компании Парасковьи не было. «Она, как очумелая» - так говорили про неё соседи. На руках Парасковьи оставались ещё двое: самый младший – Егорко и предпоследний – друг мой Санко. Вениамина Егоровича общество избрало на вновь учинённую должность в назёмного старосты по надзору за горами назёма [навоза – ред.], который окружал село и который злонамеренные люди стали поджигать с целью вызвать пожары в селе. «Г…нный староста» - так именовали его злые языки. С годами он всё больше и больше приобретал на самом деле форму рожка: сутулился, опускал ниже голову, бородёнка у него превратилась в вехотку, волосы повылезали, но всё продолжал петушиться и «галиться» над своей Параней. На его стороне был закон: он муж, а в законе этом было сказано: «жена да боится своего мужа». Парасковья, выдав Анку замуж, погоревала, поскучала, а потом с удвоенной силой принялась «выхаживать» своих оставшихся птенцов.

Так «вековала» свой век наша соседка Парасковья «Рожкова», «Параня» Вениамина Егоровича Южакова.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 754-763 об.

Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.