[«Теченская поповка»]

Протоиерей Владимир Александрович Бирюков

[1961 г.]

«Amicus Plato, sed magis amica veritas est»[1]

В последнее время в нашей периодической печати чаще и чаще публикуются статьи, в которых разоблачается противоречивое поведение того или иного человека. Чаще всего в них вскрывается противоречивое поведение кого-либо на производстве и в быту. Конечно, нужно признать правильным положение о том, что у каждого человека есть свои достоинства и свои недостатки, но в статьях отмечаются такие положения, когда и те, и другие слишком противоречивы, непримиримы между собой. Создаётся такое положение, при котором приходится сказать кому-либо: «я тебя уважаю за то-то и одновременно добавить: но не уважаю за то-то», т. е стать в противоречие с самим собой и допустить ту форму суждения, которая в логике называется contradictio in adiecto.[2] В таком именно положении находился автор настоящей статьи, поставив перед собой задачу нарисовать образ одного из церковных деятелей села Течи в дореволюционное время. Речь идёт о настоятеле Теченской церкви – протоиерее Владимире Александровиче Бирюкове.

Получить чин протоиерея на селе в те времена было редкостью, если не сказать – исключением, но он получил этот чин. Естественно пошли толки и перетолки, прежде всего, среди духовенства о том, достоин ли он этого чина или нет. Прикидывали и так, и этак, и большинство людей объективных и менее завистливых приходили к выводу: да, достоин. Такого же мнения держались и люди светские, которые знали протоиерея по его служебной деятельности. Какие данные были для этого у тех и других? Прежде всего, оценивали деятельность о[тца] протоиерея по исполнению им его прямых обязанностей как служителя культа. Что греха таить – среди служителей культа иногда попадались лица, которые небрежно относились к своим обязанностям, а иногда и прямо кощунственно. Конечно, когда Демьян Бедный своём стихотворении «Христос воскресе» изобразил, что некий отец Ипат спятал в дарохранительницу деньги и сказал: «Несть божьих здесь телес – Христос воскрес»[3], - то он допустил некоторую передержку, как говорят, «пересолил», но отрицать вообще возможность случаев кощунства при исполнении церковных служб со стороны отдельных служителей культа нельзя. Известная картина, на которой изображено хождение с Богоматерью, причём служители культа показаны пьяными, увы! правдива, реалистична.[4] Если поискать, то можно найти свидетелей того, что кое-кто из священнослужителей совершал евхаристию в нетрезвом виде, не говоря уже о том, как совершались, так называемые требы: крещение, отпевание и пр. О[тец] протоиерей в этом отношении был безупречен, если можно так выразиться в этом случае, безупречен до педантизма. Совершал ли он богослужение, или присутствовал в качестве молящегося, а также на требах, он всегда являлся «истовым» пастырем, ревнителем благочестия. Что касается его деятельности как настоятеля церкви, его попечительного отношения к ней, то его можно было поставить в пример любому настоятелю. Не больше как через четыре-пять лет церковь белилась, крыша у ней красилась, а также церковная ограда и прочие строения. Внутри церкви была чистота и порядок. Трапезники были всегда на чеку. Пол в церкви часто мыли. На Пасхе, когда была распутица, на пол разбрасывали сосновые ветви, чтобы пол не так загрязнялся. В церкви был при нём сделан новый иконостас в летнем приделе; в зимних приделах заново были расписаны стены и потолок. Ризница и принадлежности, необходимые для совершения богослужения – всё было в достаточном количестве. Когда екатеринбургский владыка совершал объезды по епархии, то везде начиналась суматоха: ремонтировали, мыли, красили, а о[тцу] протоиерею эта спешка была не нужна: он был готов к приёму в любое время. Также что касается разной отчётности, то всё было приведено в ажур: псаломщики и диакон так были им вышколены, что о какой-либо неаккуратности не могло быть и речи. Когда он однажды был избран благочинным, то он навёл по благочинию порядки, которые потом помнили. У него всегда при церкви были оборотные средства – от церковных весов на базаре и прочего и когда один владыка совершил в Тече богослужение – литургию, то ему было поднесено старостой церкви триста рублей на том подносе, на котором он собирал во время богослужения копейки, семишки, пятаки.

После всего вышесказанного о служебной деятельности о[тца] протоиерея, кто мог сказать, что он не достоин протоиерейского чина? Разве только безнадёжно завистливый человек, каковые, правда, среди духовенства были нередкими.

О[тец] протоиерей ездил в Кронштадт специально за тем, чтобы посмотреть, как совершает богослужение о[тец] Иоанн Кронштадтский. Он рассказывал, как он стоял в алтаре и наблюдал за ним. Он ездил на поклонение Абалакской иконе Божией Матери и привёз копию с неё. Он следил за церковной жизнью, был в курсе всех церковных событий и много читал в этой области. Он выписывал одну или две газеты и следил за событиями. Люди, имевшие случай беседовать с ним на политические темы, говорили, что он разбирался в тонкостях политики много глубже, чем кто-либо другой. Он читал произведения художественной литературы и особенно любил произведения Чехова. Заговорить при нём о каком-либо произведении Чехова – это, наверняка, значило вызвать его на беседу. Он выступал на воскресных чтениях в школе – читал с большим мастерством чеховские рассказы. В этом отношении, будучи стариком, он был не ниже, если не выше некоторых молодых семинаристов того времени. Из этого нельзя не сделать заключения, что он был не глупым человеком.

Каким он был со стороны эмоций: добрым, злым или чем-то средним между первым и вторым. Как можно охарактеризовать его отношения к семейным и родным? У него была единственная сестра – Таисья Александровна. Она рано овдовела, а на руках её осталось четверо маленьких детей. О[тец] протоиерей, можно сказать, определил ей modus vivendi.[5] Он предложил ей поехать в Камышлов, нанять там квартиру и воспитывать его детей, которые учились в дух[овном] училище по три человека одновременно. Таким образом, по существу он взял на своё обеспечение семью своей сестры. Летом все четверо её детей и приезжали в Течу к дяде на каникулы. Правда, Таисья Александровна брала к себе на квартиру и ещё кого-либо, но основным контингентом в числе её квартирантов являлись дети о[тца] протоиерея. Два сына о[тца] протоиерея учились в высших учебных заведениях. Он, скрепя сердце, высылал им деньги, на содержание, потому что он, во-первых, не разделял их стремления к высшему образованию на юристов, а, во-вторых, он знал, что добрую половину высылаемых им денег они пропивали. Так он говорил: «Лучше бы я эти деньги в печке сжигал, чем посылать им», но поворчит, поворчит и вышлет. Так и в других случаях поворчит, а когда нужно что-либо сделать, помочь – сделает. Дочерям, например, как принято было тогда, давал хорошее приданое. Из этого видно, что никаких особых отступлений он норм в области эмоций тоже не было.

Но если всё сказанное выше можно отнести к деснице его, то совершенно другое приходится сказать о шуйце его. Он был груб в обращении с другими до хамства и жаден тоже до хамства. Вот его отношения к прихожанам. Приходит кто-либо с просьбой, робко остановится у дверей, снимет шапку и скажет: «бачко, мне бы ребёночка покрестить». Подходит он и начинает: «икону видишь?», всей пятернёй забирает его волосы и треплет со словами: «крестись!» Что это? Конечно, хамство. Ну, скажи, научи! Нет, надо унизить, оскорбить достоинство человека. И это было стилем его отношений к прихожанам. Едет за сборами, берёт свою пудовку, а пудовка эта вмещает в себя верных полтора пуда. Ему насыпают, он палочкой поколачивает, чтобы зерно ложилось плотнее и пока не насыплют до верху, не берёт. Как это назвать? Не хамство ли? В семье. Дочь Евгения при переходе в шестой класс получила переэкзаменовку. Об этом отпечатано было в епархиальных ведомостях.[6] Стало всем известно. Обидно? Да, обидно. Но … на вечере, среди танцующей молодёжи, где были и юноши, позорить за это дочь, язвить…. Не означало ли это: открыть её душу и при всех наплевать в неё. Или: на том же вечере отозваться о девушках – его же дочерях и племяннице: «я знаю, что им надо», сказать с такой интонацией, которая не оставляла никакого сомнения в том, что это означало. Что это? Не самое ли это, если можно так выразиться, хамское хамство? Решил на вечере подшутить над своей племянницей девочкой 15-16 лет – напоить её пьяной. Уговаривали: «Дядя, нельзя это делать!» Нет, вынудил, девица опьянела и свалилась. Что это, как не хамское хамство!

Сын студент, желая скрыть от него горящую папироску, сунул её в рукав. Он: «Мишка, рукав спалишь!» И так постоянно названия для сыновей: Мишка, Колька,… в семейной среди и при других.

Отношение к детям. Во чтобы то ни стало добиться, чтобы ребёнок заплакал. Не отстанет, пока не добьётся. Безразлично: свои или чужие. Проводы детей: расставание, слёзы еле удерживаются, а он начинает: «ты что не ревёшь? Мамка, поди, ревёт». Посадили мальчика-гостя обедать с собой. Он: «мать, наложи ему каши, чтобы лопнул. Ешь! Не съешь, из-за стола не выпущу». Слёзы. Дети его начинают говорить отцу: «папочка, не надо его обижать». Матушка тоже уговаривает. Нет, пока не увидал слёзы, всё твердит своё. Что это? Не садизм ли? У его внуков в Тече было два дедушки: он – его звали дедонько большой, и дьячок – его звали дедонько маленький. Эти внуки до сих пор вспоминают, что когда их брали с собой в Течу, первый вопрос был: к какому дедоньке заедем. Если к большому, то носы повесили; если к маленькому, то ехали охотно. В школе, когда он приходил на занятия, устанавливалась мёртвая тишина. Он давал ребятам щелчки по лбу с такой силой, что, как говорится, у них сыпались искры из глаз. Им пугали школьников. Довольно было сказать: о[тец] протоиерей идёт – и наступала мёртвая тишина. Он грубо обращался и с учительницами за исключением Елизаветы Григорьевны. У всех создавалась какая-то настороженность при встрече с ним или в присутствии его, что вот-вот он может подойти и сказать какую-либо грубость. По мере того, как окружающие его люди подрастали – из детей становились взрослыми, он становился по отношению к ним сдержаннее, но все чувствовали себя в его присутствии какими-то связанными. С людьми, которых он, очевидно, считал равными себе, он держался так, что позволял обращаться с собой фамильярно. Так, земский начальник Габриельс называл его Володькой. Сам про себя он рассказывал с некоторой гордостью, что будто бы когда-то через Течу проезжал генерал Скобелев в Ташкент и сказал о нём: «Этот поп шельма». Как приходилось слышать, он иногда позволял прямо обижать других; например, на базаре при установлении цены за товар уплатит не по предложенной ему цене, а по своей, и заберёт товар. Сознавал ли он, что поступает грубо и несправедливо? Впечатление от его отношения к другим оставалось такое, что он вроде как бравировал такой своей манерой, считал хорошим стилем отношений. Прихожане были для него как бы вотчинными служилыми людьми, а приход вотчиной. Жители деревни Кирдов, самой большой и богатой деревни, давно уже собирались построить свою церковь и отделиться от Течи, но он говорил: «пока я жив, не дам строить» и не дал. Только с его смертью они осуществили свою мечту, но после [19]30-х гг. церковь была закрыта. Всегда пышно праздновались его именины – 15 июля. Съезжалась вся семья и торжества продолжались три дня. Сам он так определял значение этих дней: первый день – золото, второй день – серебро, третий день – медь – со двора едь. В эти дни было разливанное море.

По отношению к своей матушке он внешне всегда был внимателен, предупредителен и называл её Полинькой, но было очевидно, что в семье он был тоже грубым и деспотичным и по отношению к ней.

Хозяин он был хороший. Во дворе стоял большой чугунный чан. Говорили, что он когда-то занимался мыловарением. Полные амбары были хлеба. У него было 5-6 рабочих лошадей, и на своём штату он засевал всю площадь, конечно, не сам, а его работник. Коров было четыре или пять. Одно время на его дому, а дом был собственный, была прибита доска с объявлением, что в нём находится отделение какого-то банка.

Умер отец протоиерей весной 1916 года.

От его бывших прихожан иногда можно было слышать разговор о том, что он «убрался» во́ время, что если бы он дожил до революции, то расправа над ним была жестокой.

В доме его в настоящее время размещены младшие группы школы десятилетки. Весь пристрой: конюшни, амбары, погреб уничтожены, а также и сад. Церковь разрушена, могилы, которые были около неё, в том числе и его могила – затоптаны, так что от них не осталось и следа. Валяется один мраморный осколок не известно от какого памятника.[7]

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 475-495.

Публикуется только по «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» имеется очерк «Протоиерей Владимир Александрович Бирюков и его семейство» (1965 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 403).