Женихи*

2-го июня 1909 г. для нас, абитуриентов Пермской духовной семинарии, прозвучал в девять часов утра последний звонок, призывавший нас на экзамен по самой одиозной богословской науке – догматическому богословию. С основами этой науки – о боге в трёх лицах, существе вечном и беспредельном, мы узнали ещё на первом курсе семинарии, когда заучивали оду Державина «Бог». Мы заучили:

«О, ты, пространством бесконечный,

Живой в движеньи вещества,

Теченьем времени превечный

Без лиц, в трёх лицах божества.

Дух всюду сущий и единый,

Кому нет места и причины, [...][1]

Кого мы называем: бог!»

На наши зелёные разумы тогда нам, пятнадцатилетним мальчишкам, не чинили препятствий воспринимать эти истины на веру, тем более что наш преподаватель словесности, старый педант и поклонник Державина, рассказывал нам и сам показывал, как нужно декламировать слова этой оды «без лиц в трёх лицах божества»: он закрывал лицо руками, а потом разводил ладони рук у ушей, так что получалось три лица. Теперь же, в возрасте за двадцать лет, после того как мы вкусили и философской премудрости, наши разумы были настроены на критический лад, и нашему преподавателю Рубинову[2], только что кончившему духовную академию и самому ещё не вышедшему, вероятно, из под контроля критического разума, трудно было убеждать нас в том, что противоречило разуму. Откровенно говоря, мы иногда с жалостью смотрели на него, когда он, стоя у кафедры, сообщал нам об очередной догме своей науки. Казалось, что он старался выжить из своего богословского ума всё, что могло бы убедить нас в разумности этой догмы, мучился и на лбу его и на всё более открывавшейся лысине появлялись следы пота – испарина. Для нас догматическое богословие было последним аккордом богословской науки.

Заканчивалось десятилетнее шествие по духовной школе, из которых четыре года обучения в дух[овном] училище были преддверием, а шесть лет уже настоящим шествием по стопам богословия: их них четыре года изучения библии – Ветхого Завета, а два года – Нового Завета. Всё «произошли», остановились только перед «Апокалипсисом», туманность которого пугала всех, и только известный шлиссе[ль]буржец Н. А. Морозов, не будучи богословом, раскрыл тайну его в своей книге «Откровение в огне и буре», но это уже вопреки богословской догматике.

Пройдены были все рифы наук, окружавших богословие в классах риторики и философии: классические языки с «Энеидой» Вергилия и «Воспитанием Кира» Ксенофонта; алгебра, геометрия, тригонометрия, физика и космография – всё по методу, «мы все учились понемногу – чему-нибудь и как-нибудь».

И вот мы пришли к финишу – мы рады! Нам казалось, что и звонок радостнее звенел в руках нашего швейцара Яши и радостнее гремел для нас бас нашего протодиакона Матвея Попова, которого мы называли «Маттафией», когда служили молебен по случаю окончания нами семинарии. И вот мы – вновь испечённые богословы и … женихи! Да, женихи! Об этом лучше всего знали «матушки», особенно провинциальные, где-либо в глуши, у которых была забота-заботушка как-то устраивать на жизнь созревшую доченьку… Что значило кому-либо из окончивших семинарию появиться где-либо в духовном мире, в обществе лиц духовного звания, духовного сословия? Сейчас же такового определяли в женихи, и тут начинался почёт, уважение, неприкрытое заискивание и пр.

Помнится, как в наших «палестинах» появился только что кончивший семинарию Павел Николаевич Калашников.[3] Приехал он в Сугояк к своему брату Ивану Николаевичу, и молва с быстротой молнии пошла по округе: в наших краях появился жених. Помните, как начинается роман Д. Н. Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы» - что началось с приездом Привалова? Такая же картина получалась, когда появлялся в нашей провинции жених, вновь испечённый богослов. Итак, мы женихи! Но какие мы женихи? Мы больше походили на перезрелых гимназистов, которых можно было видеть в Пермской частной мужской гимназии Циммерман, в которую на поиски аттестата зрелости стекались изгнанники из гимназий со всей матушки России, уже «заматоревшие во днех своих» - с усиками и бакенбардами, но всё ещё в серых рубашках с закрытым воротом. Такими были и мы.

Прежде кончивший семинарию жених «являлся народу» в полном величии: в сюртуке, крахмальной сорочке с галстуком, с шевелюрой, усиками, а иногда и эспаньолкой, «с выражением в лице», с сознанием своего достоинства, а что мы могли внушить окружающим нас людям в серых тужурках с закрытым воротом, правда, с крахмальным воротничком, безусые с каким-либо «ёжиком» или «косым рядом» на голове? Нет, если посравнить «век нынешний и век минувший», то приходилось признать: измельчали богословы-женихи – не сразу и узнаешь в ком-либо из них – жених он или не жених. Так именно и случилось с двумя такими «женихами».

Благополучно закончив экзамены, два вновь испечённых богослова и, следовательно, жениха, я и мой близкий товарищ однокурсник Филагрий Михайлов, именуемый в нашей среде «Филатом», держали путь в родные края – в Зауралье. Тогда, в 1909 г., в Зауралье можно было проехать только по горно-заводской железнодорожной линии с обязательной пересадкой в Екатеринбурге. Пересадка с поезда на поезд, конечно, не была удовольствием: приходилось ждать другого поезда, искать себе место в новом поезде. Эти неприятности теряли свою остроту и переходили в порядке житейской диалектики в свою противоположность – в желанное явление, потому что на екатеринбургском вокзале происходили встречи с екатеринбургскими епархиалками – с сёстрами, а чаще просто со «смаками», как на семинарском жаргоне назывались барышни. О, эти встречи! Сердца бились у тех и других учащённо: знакомства, неизбежный флирт. Такова юность!

Мне надлежало встретиться с сестрой, заканчивающей епархиальное училище и вместе с ней отправиться в дальнейший путь, а Филагрию тоже предстояло встретиться с какой-то девушкой. Мы отправились с ним на свидание – я с сестрой, а Филагрий – со «знакомой». Нужно ли говорить о том, что мы переживали. Мы зашли в тот корпус епархиального училища[4], где было общежитие – дортуары[5] и зал. Теперь это здание надстроено и утонуло в общем ансамбле, а тогда оно было двухэтажное, причём в вестибюле был низкий потолок, а из него довольно широкая лестница вела на второй этаж – в актовый зал, который, очевидно, и был центром здания. В вестибюле было довольно мрачно. Мы стояли в ожидании, когда нам вызовут «объектов» нашей встречи. На повороте лестницы то и дело появлялись «они»: высунутся в поле нашего зрения и мигом скроются. Которые посмелее и, очевидно, более любопытные спускались вниз и делали вид, что чего-то или кого-то ищут. Как видно весть о нашем появлении разнеслась по общежитию, и «муравейник» пришёл в движение. Оказалось, что занятия в училище закончатся завтра, и мы с Филагрием отправились на монастырское подворье, что было неподалёку от часовни, находившейся почти рядом с больницей училища.[6] Здание это по какой-то случайности сохранилось до настоящего времени и воскрешает в памяти бытовые картины тех времён. Одну из тех картин, как известно, запечатлел художник на полотне – «На монастырском подворье». Но перед нами монастырское подворье предстало в несколько другом виде: в это время в нём было несколько провинциальных матушек, которые приехали за своими доченьками-абитуриентками и, следовательно, вновь испечёнными невестами. Вот тут-то нас, женихов, и проэкзаменовали на «аттестат зрелости». Нет, нас попервоначалу не признали женихами: не тот коленкор! Мы стали, однако, предметом исследования, изучения. Боже мой, что тут началось! Мы заметили, что и монашки-прислужницы приглядываются к нам: кто вы? А у матушек мы стали замечать какую-то нетерпеливость во взгляде, мучительную пытливость. Наконец, нас стали спрашивать, кто же мы? И мы открыли, кто мы. Нам не поверили и стали считать нас чуть ли не шулерами. И добились-таки, что мы показали свои отпускные удостоверения об окончании семинарии. Что тут началось! Даже сам Иван Александрович Хлестаков[7] едва ли был окружён таким почётом, как мы. Невеста, появившаяся в форме, мгновенно превратилась в фею. Нет! Хорошо быть женихом! И если раньше у нас была ещё неуверенность в себе и мы подобно льву, сомневавшемуся в том, лев ли он, как не лев, задавали каждый себе вопрос, жених я или не жених, то теперь с уверенностью каждый отвечал: да, я жених, меня на екатеринбургском монастырском подворье укрепили в этой мысли. А мой друг, Филагрий, скоро и подтвердил это, женившись на Смышляевой.

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 394. Л. 78-93.

*Находится в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автора, в «пермской коллекции» - отсутствует.