Жизнь в Слуцке при советской власти

При оставлении поляками Слуцка по Рижскому договору с ними ушли за новую границу с Польшей некоторые жители города. Наконец, перемены с властями прекратились, твёрдо установилась советская власть.

Во главе вновь организованного отдела народного образования стали на этот раз белорусы: зав[едующий] отд[елом] Окулин и инспектор-инструктор Пецевич. Вместо б[ывшей] женской гимназии создана была школа второй ступени. Волею руководителей отделом нар[одного] образования я был определён в ней быть зав[едующим] у[чебной] частью.[1] В основном в педагогический состав школы вошли преподаватели б[ывшей] женской гимназии.[2]

Новым в расписании учебных занятий было учреждение «урока питания». Так назывался перерыв в занятиях, во время которого ученикам и преподавателям выдавался бутерброд из небольшого куска ржаного хлеба с ломтиком сала.[3] Время было тяжёлое и с питанием, и с одеждой. В качестве обуви применялись в летнее время деревянные сандалии, и в городе стоял своеобразный гул и стук от них. На смену им стали шить матерчатые туфли с верёвочной подошвой, но это было уже роскошью. Были в ходу лапти. Часто можно было видеть баронессу фон-Шлиппенбах шествующей по городу босячком, но с пышной шляпкой на голове.

Денежные знаки совсем вышли из употребления, и обмен производился на рожь. Если, скажем, нужно было купить мази для обуви, то берёшь с собой мешочек с рожью и направляешься в магазин. Рожь взималась в плату за обучение. В школе была отдельная комната, в которой она хранилась насыпью. Время от времени приступали к дележу, и тогда подводы с мешками ржи направлялись в квартиры учителей. При этом среди населения было ещё в ходу золото, и Слуцкий житель Мигдал ездил специально в Минск, чтобы узнать его курс и по пути с вокзала на ходу уже возвещал его.

Учителям несколько позднее отдан был в эксплуатацию монастырский фруктовый сад, урожай которого они перепродавали одному «гешефтмахеру» на золото, которое они поделили между собой.

Учителям также отдан был в пользование огород около костёла. Это было свидетельством проявления заботы об учителях со стороны органов народного образования, но жизнь всё равно была тяжёлой, особенно для семейных учителей, как, например, для А. А. Корсуня. Поэтому иногда бывало так, что ученики отдавали ему свои бутерброды, которые получали на «уроках питания».

[[4]]

Обстоятельства вынудили меня встать на «двойную тягу» для обеспечения своего существования: одно время я служил в Слуцком отделении Центробелсоюза письмоводителем и «бегал» на уроки в школу. Потом и совсем перешёл на работу в Центробелсоюз.[5] Здесь зарплату нам частично выдавали натурой: солью, мануфактурой и др. предметами. В обмен шла соль. Нас спасало от голода то, что удавалось запасать на зиму фрукты и выкармливать кабанчика, для кормления которого летом собирали траву, а к ней примешивали варёную картошку. И этого было недостаточно, и мы принимали на квартиру учеников за оплату натурой. Жили мы тогда, как выше было уже указано, в особняке по главной улице. Домик был в саду, в котором были фруктовые деревья – груши. Кое-что я прирабатывал пением и по должности регента – булки хлеба и домотканое полотно.

На основании всего этого разве нельзя этот период нашего бытия назвать «хождением по мукам»?

Нельзя обойти молчанием некоторые эпизоды из жизни этого периода.

1. Трагическая смерть Марии Васильевны Киркевич, урождённой Фёдоровой.

Выше она упомянута мною в числе учителей женской гимназии. Была она человеком со своеобразным складом характера: сухость, рассудочность были развиты у ней не по возрасту. Казалось, что она засушила себя математикой. Было известно, и сама это говорила, что у ней был «поклонник» - молодой человек, который ей нравился, но она отклонила его предложение сочетаться браком, предпочтя ему человека уже пожилого и, как видно, достаточно потрёпанного в жизни, из соображений узко материальных, чуть ли только из-за того, что последний имел хорошую квартиру и был несколько лучше обеспечен. И вот среди нас появилась парочка с явными признаками большого различия в возрасте. Появилась дочка, и «она» стала называть «его» папочкой. Тогда как раз были у нас дежурства в монастырском саду, отданном нам в эксплуатацию. На них часто и появлялась она с колясочкой и «папочкой». Мы привыкли, в конце концов, к этой семейной идиллии и вдруг узнаём, что Мария Васильевна при смерти. Оказалось, что ей делала аборт некая Ляндо, и у ней начался процесс заражения крови. Сделал ей операцию врач-хирург А. Д. Перминов, но было уже поздно: она скончалась. Известие об этом потрясло нас всех. Речь на похоронах произносил Слуцкий «Златоуст» А. К. Петкевич (см. выше). Он теперь работал не адвокатом, а преподавателем математики.[6]

Девочку М. В. отправили на воспитание к матери её, т. е. к бабушке, а «папочка» женился на Рынейской, преподавательнице рукоделия.

2. Встреча с земляками-пермяками.

Во время войны с поляками по прилегающему к Слуцку фронту курсировала бригада артистов, дававших концерты для красноармейцев. В числе этой бригады были: артист пермской оперы баритон Демерт с женой Прозоровской, урождённой пермячкой. Жили они на станции в специальном вагоне, где я и навестил их на правах земляка. Вспоминали Пермь и пермскую оперу. Демерт, между прочим, вспомнил о семинаристе Петре Шестакове[7], который выступал при нём в оп[ере] «Садко» в роли веденецкого гостя.

Бригада давала концерт в клубе Ивановой. Демерт пел арию Онегина из оп[еры] «Евгений Онегин», а Прозоровская декламировала «Умирающего лебедя» Бальмонта под музыку Сен-Санса[8] в сопровождении скрипки. Встреча воскресила в памяти юные годы жизни в Перми.[9]

3. Проповедь иеромонаха Ионы.[10]

В последний раз я видел его в Казанской академии в июне 1913 г., когда он был Владимиром Покровским, а товарищи звали его Володькой Покровским. О нём был у меня разговор с иеромонахом Нилом (Фёдором Жуковым), когда я виделся с ним в Зилантовом монастыре в Казани в августе того же года. Нил тогда скорбел о том, что Покровский постригся в монахи без достаточной подготовки к этому. Иону я тогда не встречал, и вот я вижу его произносящим проповедь с амвона Слуцкого собора. Призываю в свидетели Овидия Назона: нет! Сколько я не приобык к его «Метаморфозам», но сию не могу понять, нет, не могу! Он говорил о страданиях Богоматери по поводу войны и её лишений. Он говорил: «А вы думаете – легко ей, нашей матушке…» и т. д. Я был на положении Евгения Онегина, когда он в Петербурге на балу встретил Татьяну и задавал вопрос: «Ужели это она, та девочка…» и т. д. Смотрел я на оратора и думал: «Ужели это он, Владимир Покровский, кавалер и ухажёр!» Да, но было так! У меня не было желания встретиться с ним tete-a-tete, и я ограничился только созерцанием издалека.

4. Вымирание старых холостяков.

Подмечено, а теперь, можно сказать, и доказано, что одной из причин, порождающих явление в мире старого холостячества, было стремление к карьере и как только оно, это стремление, теряло под собой почву вследствие ли насыщения, или вследствие изменившихся условий жизни, люди, страдающие этим пороком, бросались в объятия Гименея, подчас очертя свою буйную головушку. Так именно случилось в Слуцке с двумя видными деятелями на ниве просвещения. Директор б[ывших] мужской и женской гимназий, действительный статский советник Владимир Константинович Соколов, дожив до 55 лет, так и не удосужился жениться. Где тут было жениться, когда вдали маячили генеральский чин и мундир?! И вот Октябрьская революция перетряхнула всю жизнь: мираж скрылся.[11] Потянуло к домашнему уюту, в лоно Гименея, и он впервые заметил, что около него живёт и работает его же секретарём «она», Нина Филимонова, девица 24-25 лет.[12] Разница в годах? Но ведь в опере «Евгений Онегин» ещё генерал Гремин доказал, что «любви все возрасты покорны», а Татьяна показала образец преданной жены. Сердце Нины Филимоновой было тоже не камнем: вместе работали – вот и всё! Любопытно, что больше всех разница в годах «влюблённых» взволновала Марию Васильевну, тогда ещё Фёдорову, а не Киркевич. «Не понимаю, - философствовала она, - как можно любить старика?», а сама, между прочим, когда ей пришла пора сделать выбор себе муженька, то предпочла молодому искателю её руки пожилого, сильно потрёпанного человека, который был по возрасту, правда, моложе Соколова, но по «опыту» жизни, вероятно, старше его.

Инспектором в той же гимназии работал Андрей Андреевич Воскресенский, мужчина под сорок лет и тоже старый холостяк. Он тоже «запустил» срок женитьбы в служебном пылу, и казалось, что у него «это» отмерло, но вот жизнь тряхнула, и потянуло к семейной жизни. Был он стеснительным в женском обществе, робким, и это подметила его прислуга Ядвига – полька. Он поддался её влиянию и «согрешил». «Согрешил» он в тот момент, когда была польская оккупация и когда Ядвига радовалась приходу польского войска, разделяла радость с другими, в том числе и с представителями этого войска. Но вот они ушли, а она оказалась уже не одна, а с зародившейся в ней новой жизнью. «Расхлёбывать кашу» пришлось Андрею Андреевичу. Ядвига категорически нарекла его «отцом семейства», и он пошёл регистрировать новорожденного. Служитель загса Лещинский так описывал это событие: «Пришёл он к нам стеснительный, мнётся, заикается и с трудом изложил своё «дело». В жизни всяко бывает![13]

5. «Чествование» в Слуцке лорда Керзона.[14]

Ультиматум, предъявленный этим лордом Советской России, нашёл свой достойный отклик и в Слуцке. Были митинги, произносились горячие речи, и, наконец, организована была демонстрация. Это было зрелище, достойное кисти художника. Карнавальное шествие! Где-то раздобыли цилиндр, сюртук, полосатые брюки и сделали чучело, которое обозначало лорда Керзона. Смех, крики в адрес виновника этого «чествования» неслись со всех сторон. Всё, что могло быть порождено юмористическим складом человеческого ума и выражено в острой сатире – всё было использовано на этой демонстрации. Слуцк демонстрировал своё политическое сознание.