Теченские псалмопевцы

[1965 г.]

Александр Димитриевич Покровский

В теченском причте, т. е. по современному коллективе церковнослужителей, самым текучим элементом в течение, примерно, 10-15-ти предреволюционных лет (имеется в виду Окт[ябрьская] соц[иалистическая] революция) были представители низшего звена его псаломщики. Это было следствием того, что рекрутировались они на работу из изгнанников из духовных училищ и духовных семинарий, т. е. из случайно оказавшихся «не у дел». Последним таким псаломщиком, который более или менее оказался усидчивым, осевшим на этой должности был Александр Димитри[еви]ч Покровский[1], родная сестра которого – Мария Димитриевна – была замужем за вторым теченским священником Александром Сильвановым.[2] Деятельность Александра Димитриевича совпадала с моими детскими годами, а на его судьбе, которая была в поле моего зрения, на его бытии, которое, забегая вперёд скажу, было тяжёлым, я постигал некоторые опыты моральных суждений, детских наивных, но, как видно будет дальше, достаточно серьёзных для детского ума. Насколько противоречивой была судьба Александра Димитриевича, настолько же противоречивым было моё отношение к нему, мои нравственные оценки его поведения.

Главным, что меня ставило в положение судьи его поведения, это было то, что он злоупотреблял «горькой», причём мне приходилось его видеть таковым в явно не соответствующей его чину обстановке. Так, он иногда появлялся на клиросе, чтобы «править» богослужение, когда ноги его «писали мыслене», давал кое-какие указания своим подставным псаломопевцам – Нюньке или Тиме Казанцеву, а сам погружался в сон на широком подоконнике окна. Хорошо, если на клиросе был ещё кто-либо из любительского хора, им же самим созданного, то хористы выполняли функцию ширмы, но если их не было, а это случалось, то вся эта картина была налицо. Я теперь не помню, подсказал ли кто-либо мне, что это нехорошо, т. е. я подслушал это суждение, точнее – осуждение, или оно родилось в моей голове, но только помню, что осуждал этот его поступок и, прямо сказать, никак не мог с ним мириться. Пытаясь сейчас осмыслить это чувство, я прихожу к выводу, что оно было туманной реакцией, смешанной из некоторых индуцированных религиозных воззрений, что его поведение в данном случае было противоречащим святому месту и просто необычным для этой обстановки. В моей памяти, однако, сохранился один случай, когда я его поведение осудил в полном понимании его антиморального значения, оскорбительного для чувства других людей. Было так. Мы, дети, играли в городки. Он подошёл к ним «еле можаху».[3] Я знал, что он шёл на отпетие покойника и танцевал «камаринского». Мне ясно представлялась обстановка в церкви, которая его ждала: горе людей, слёзы. Мне показался он грубо оскорбляющим самые интимные чувства людей. Я негодовал. Мне казалось, что я не смогу никогда простить ему этого.

Такое «критическое» отношение к Александру Димитриевичу несколько сгладилось, когда я увидел его в другой плоскости – в его семейной обстановке. Мне приходилось слышать, что она тяжёлая. И вот однажды по селу прошёл слух: Покровский покушался на самоубийство. Рассказывали, что однажды кто-то проходил мимо его дома, что вблизи базарной площади, и услышал выстрел. Бросились в дом, но двери были крепко закрыты. Взломали, вошли в горницу и увидали такую картину: на полу лежал Покровский – пьяный до бесчувствия, в руках у него был револьвер. Несчастная женщина, парализованная, кричала: «Спасите, спасите!»

Было явно, что А. Д. имитировал самоубийство. Но что его толкнуло на это? Мне как-то удалось быть в квартире А. Д. и видеть женщину в постели, ещё не старую по годам, но бессильную, прикованную к постели. Сам Покровский в это время был полон сил. Мальчишка, но я почувствовал, какое же это горе у человека, и в душе моей произошло то чувство, подобное спирали, когда теряешь свою упругость, остроту своего напряжения. Передо мной встала картина всей глубины его тяжёлой жизни. Он вёл хозяйство: сеял хлеб, заготовлял корм для скота. Это было источником его существования. И у него не было помощницы. Как мне помнится, он первым на селе приобрёл жатку фирмы Мак-Кормик. Ещё я запомнил, как он обучал работе молодого конька: как бедное животное сопротивлялось, и как, наконец, осуществилось то, что апостол Павел одним из своих писаний выразил в словах: «Тварь повинуся не волею, а за повинувшаго ю».

С Александром Димитриевичем меня связывало то, что у него был чудесный голос, а такие люди всегда были моими кумирами. Когда за литией, что бывает при совершении всенощной в великие праздники, причт в полном составе пел «Слава в вышних Богу» и «Господи, устне мои отверзеши», он «возносил»: голос его витал где-то под сводами церкви, он звал идти за ними туда же, в нём чувствовалась вся горечь его жизни, и он как бы старался забыться в звуках песнопения. Позднее, когда я читал «Певцы» И. С. Тургенева, то мне казалось, что Яшка Турок в своей песне «Ах, не одна во поле дороженька пролегала» отразил ту же скорбь жизни, какую А. Д. вкладывал в своё песнопение.

Пословица гласит, что одна беда не бывает, когда облюбует кого-либо, а обязательно приведёт другую. Так было и с А. Д. Была у него единственная дочь – Маша. Тихое, кроткое существо, надежда отца. Училась она в Екатеринбургском епархиальном училище. Как передавали другие ученицы этого же училища, во время учения её в шестом выпускном классе её навещал некий дядя: то ли по поручению отца, то ли на правах опекуна. Когда девушка закончила курс обучения, она таинственно исчезла.[4] Говорили, что видели её в актовом зале на торжественном вечере, что с ней был тот дядя… и всё. Домой к родителям она не возвратилась, а А. Д., как видно, пришлось разделить участь пушкинского станционного смотрителя. Несчастная мать умерла, а он уже не выходил из пьяного угара.

Я возвращался на летние каникулы в Течу, помнится, в 1900 г. В Каменском заводе я обычно заезжал к нашему хорошему знакомому старику Каллистрату, когда почему-либо за мной не приезжала подвода на станцию. Здесь я узнал печальное известие о том, что как-то зимой, «гулял» у них А. Д. и запился до смерти.[5]

У меня навсегда сохранился в памяти его дом. Стоял он у торговых рядов нашего базара. К ним прилегал скверик, в котором росли сирени. Однажды в этом скверике давал сеанс какой-то проезжий цирковой артист. Дом был двухэтажный, но внизу было помещение для магазина. Очевидно, он куплен был А. Д. у какого-либо торговца.[6]

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 395. Л. 42-52 об.