Две теченские леди Макбет и детские размышления
по поводу совершённых ими убийств

[1961 г.]

Не убий! Шестая заповедь

Моисеева законодательства.

Не убивать, нельзя убивать, как и самое слово «убийство» вошли в наш детский разговорный язык из школьного изучения закона Божия. Это изучение начиналось с запоминания, зазубривания десяти заповедей Моисея. Так же, как заучивалась таблица умножения и по порядку и в разбивку, нужно было уметь прочитать любую заповедь. Знание этих заповедей было альфой и омегой изучения закона Божия. Можно было, например, сбиться на чтении тропаря, но нельзя сбиться на знании заповедей; знание их было тем, что в логике выражается словами condition sine qua non – условие без которого ответ не может быть признан удовлетворительным. Вовсе не требовалось разбираться в том, что означают эти заповеди, например, «не прелюбы сотвори»: для школьника считалось достаточным суметь прочитать, а что обозначает та или другая заповедь – по этому поводу рассуждали так: подрастёшь – узнаешь, жизнь научит. Вот так воспринята была нами, школьниками Теченского села, и шестая заповедь Моисея, так сказать, голословно, формально, но жизнь поторопилась преподнести содержание её в конкретной форме и этим дать материал для детского мышления.

Во дворе школы находилась каталажка для уголовных пересыльных преступников. Это была кирпичная изба, на половину как бы вдавленная в землю: окна её уже были на уровне земли. Если каталажка при волости в сознании населения представлялась чем-то вроде карцера, т. е. не особенно страшным местом заключения, то каталажка у школы считалась если не настоящей тюрьмой, то, во всяком случае, преддверием тюрьмы. Она и на самом деле имела отвратительный вид тюремного каземата. Соседство её со школой объяснялось тем, что в том здании, где была теперь школа, жил раньше на квартире становой пристав Селивестров, а эта каталажка и была в непосредственном подчинении его и вообще всех теченских приставов. В каталажке всегда сторожил татарин, а неподалёку жил стражник Алексей Яковлевич Лебедев.[1]

Нужно сказать, что эта изба мало интересовала школьников, просто сказать: они и не понимали её назначения. Но вот произошло событие, которое сразу привлекло внимание школьников к этой избе, больше того взбудоражило их, как магнит, приковало их внимание к ней: по школе прошёл слух о том, что в эту каталажку только что из Баклановой привезли молодую женщину, которая убила мужа. Сторожиха даже рассказывала, что она знает эту женщину, что она, эта женщина, теченская и не так давно вышла замуж. Сообщение об этом событии стало известно школьникам в перемену перед последним уроком, и на уроке чувствовалось возбуждение школьников. Был март. Занятия кончились засветло и школьники с некоторым опасением кинулись к окошкам избы – посмотреть на преступницу. Всё внимание их было сосредоточено на внешнем виде преступницы и в их воображении она рисовалась чуть ли не зверем, если не мохнатым, то, во всяком случае, со страшными глазами. Любопытно именно то, что внимание их было сосредоточено на внешней стороне этого события: как оно произошло. Все согласны были, например, признать, что она убила мужа, когда она спал (иначе он не дался бы); согласны были с тем, что она зарубила его топором (нож для этого казался слабым орудием), но расходились только в том, был ли удар по темени – плашмя, или остриём. Дальше интереса к внешней стороне события мышление школьников не пошло: не было моральной оценки его. В их сознании только отразилось одно: зверь (в данном случае убийца) совершил преступление так-то: взял топор и зарубил … всё. По правде сказать, и суждения взрослых по этому вопросу вращались тоже преимущественно в таком же духе.

Года через два – после этого события много шума в Тече вызвало убийство одной женщиной мужа в самом селе, причём убийцей оказалась уже не молодая женщина, а мать семейства. Любопытно, что это событие среди населения, наоборот, подверглось главным образом моральному разбору его, моральной оценке. Может быть, это произошло от того, что и убитый и убийца были очень хорошо знакомы всем с хорошей стороны, а поэтому оно глубоко всех взволновало. Толковали о том, что жена заметила в отношении мужа к его и её родной дочери нечто ненормально сексуальное… и зарубила. Эти толки, однако, не дошли до детского сознания. Когда же взрослые стали разбирать вопрос о том, что убийца будет отдана под суд и понесёт определённую кару в наказание, этот момент очень своеобразно преломился в сознании и выразился в вопросе: «за что же будут её судить, ведь, она убила своего мужа, а не чужого». Это детское суждение как нельзя лучше всего свидетельствует о том, насколько детские мозги были не подготовлены к тому, чтобы воспринимать те «глубокие» истины, которые заключались в заповедях Моисея.[2]

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 347-351.

Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.