[«Исторический»] дом

 

Дом носил явные следы истории своего создания: можно было заметить, что к основной его части пристраивались сени и возможно кухня. Если о сенях можно было сказать, что они были просторными, то про кухню нужно сказать, что она была обширной, какую может позволить себе только деревня. На её русской печи могли бы в ряд растянуться 4-5 человек, а на полатях – полдюжины. В ней первыми обитателями были: Проня – кирдинский мужичок, серячок-работник и Агафья – баклановская старушка- «куфарка» (См. очерки «Проня» и «Агафья»). Позднее были работник Егор, нянька – Олёна Ивановна и горничная Парунька (см. очерки «Проня», «Парунька сугоякская», «Ивановна»). Здесь, вероятно, и случилась беда-злосчастье с Парунькой. Сюда же часто заходил, а точнее забегал Микула – сорокалетний мужик-идиот, неопрятный, в длинной холщёвой рубахе, без штанов, босой и летом и зимой, причём, зимой у него ноги были багровые. Дурачок всегда крутил перед глазами пёрышко и издавал звуки, похожие на мычание. Его подкармливали хлебом, который он тут же съедал. Он был памятным феноменом села, своего рода знаменитостью. Мне приходилось много раз наблюдать, как Агафья «угощала» - кормила обедом и ужином всю эту служилую «братию». Мне нравилось наблюдать как степенно они совершали своё питание, как молча и сосредоточено расправлялись с предметами питания, как тщательно собирали крошки со своих коленей после еды. Было видно, что они ценили труд, который затрачивался на выращивание хлеба. В кухне я не раз наблюдал, как хозяйка «священнодействовала» за подготовкой печения, причём, однажды даже был участником этой стряпни: готовил бумажные коробочки для выпечки этого деликатеса. Также в сенях по заданию хозяйки однажды, сидя на лестнице, какой-то машинкой удалял зёрнышки из вишни.

Коварная память сохранила ещё некоторое детали «былого» в связи с воспоминаниями о событиях в сенях и кухне, в которых переплелось и комическое и трагическое в их взаимопроникновении. Так произошёл как-то такой случай в этих «местах». Агафья однажды ночью вышла во двор «до ветру» и заблудилась в сенях. Хозяин услышал возню в сенях и стал спрашивать: «Кто там? Кто там?» А Агафья не расслышала его голоса. Тогда он, заподозрив, что в сенях вор, выстрелил из револьвера, а перепуганная Агафья подняла дикий крик. Тогда перепугался и хозяин, подумав, что застрелил Агафью. Благо, всё обошлось страхом у той и у другого.

Комната, смежная с кухней к востоку от последней, по своей основной функции в соответствии с топографической целесообразностью официально именовалась столовой, но по совместительству была детской и однажды даже лазаретом, о чём речь будет ниже. Здесь, в столовой, хозяйка демонстрировала своё кулинарное мастерство, которому в детстве ещё её учила матушка её и разные деревенские доморощенные кухмастерши, здесь можно было наблюдать кое-какие новшества в рационе хозяйства. Так, здесь впервые, правда, только для гостей, подавался чёрный кофе. Как-никак – свидетельство прогресса. Коварная память, цепкая до всего, и здесь сохранила у меня один коварный случай, когда я мальчишка 10-11 лет, огорчил хозяйку, а больше опозорил сам себя.

Да, я допустил нечто такое, за что в другом случае, скажем, для взрослого человека, было бы непростительно. Был подан к чаю бисквитный пирог с маленькими частицами в нём ванили. Я посчитал, что частички ванили – это мухи, попавшие в тесто, и... аккуратно выколупывал их из пирога. Я оказался в плену одной ассоциации, а именно: дома у нас бывало, что возьмёшь эмалированный жбанчик с квасом, а в нём мухи, уже утопленники. Тогда, «ничто же сумняшеся», отдувая их по краям и «причаститься». Вот я и посчитал, что здесь мне встретились уже знакомые существа, но их не отдуть, тогда выколупывать. Мою тщательную операцию заметила хозяйка и спросила: «Зачем ты это делаешь?» Я открыл тайну своей операции. Хозяйка вспыхнула, и только тогда я понял, что я наделал по своей детской глупости. Стыд-то какой! Я заподозрил хозяйку в неаккуратности при подготовке пирога.

Мне приходилось видеть застолье гостей в этой комнате, но мне казалось всегда, что здесь, у людей культурных, не было такого благообразия, близкого к обряду, как это я видел у людей, которых раньше называли простыми, для них хлеб был продуктом непосредственного труда и они называли его любовно «хлебушком», хотя они не придавали ему изысканных форм выпечки и «рушали» его на стол большими кусками, за что хозяйка однажды резко заметила Агафье: «Нарушала», как на свой обед».

Мне запомнилась эта комната, столовая, в моменты обычного семейного застолья, когда в течение месяца в 1908 г. я жил в Сугояке и лечился кумысом. Увы! И в этих случаях, в картине обычной обстановки моя память отмечала бытовые явления по своему характеру не имеющие ничего общего с основной функцией столовой. Получилось как-то так, что я временами был свидетелем размолвки хозяев, точнее – заключительного момента её. Он мне подчёркнуто заявлял: «Не женись». Мне, когда мне было лет 20 и о женитьбе у меня и думки не было. Никаких мотивов для этого суждения «не женись» не было. Она молчала и смотрела куда-то вдаль, а я, по правде сказать, что это какая-то вспышка неурядиц, и только. Гораздо серьёзнее было для меня другое: не знаю почему, но в этой именно комнате у меня с хозяином заводились споры на философские темы – о мировоззрении. Мой багаж в этом отношении был, конечно, тощим, но помнится, я крепко защищался от натиска хозяина, который, как мне казалось, старался подзадоривать меня. Честно, я теперь уже и не помню, о чём шли наши споры! Дело это было после первой революции, всё тогда бурлило, мысли были горячие и задорные. Хозяйка следила за нашими спорами, и в её глазах я иногда читал подбадривание «не сдавайся, не сдавайся».

Теперь мне предстоит нарисовать вторую «ипостась» этой комнаты. Она вызвана была тем, что в доме явно недоставало ещё специальной детской комнаты, и столовая время от времени выполняла «по совместительству» эту функцию. Это бывало тогда, когда являлась необходимость в постановке люльки для нового члена семьи, причём, чаще всего в зимнее время. В это время здесь «царила» Олёна Ивановна, которая тянула бесконечную песню «баю-баюшки-баю, колатушек надаю». Рыхлая старушка с выцветшими глазами. Нянька! Это слово со времён А. С. Пушкина, благодаря его музе, приобрело особое значение – его Арина Родионовна по обличью, может быть, была другой: известно, что она была сказочница, но нити, которые связывают няньку с её питомцем, одни и те же: заботы, радости, огорчения и пр. Это воспел А. С. Пушкин в образе Арины Родионовны, и за это многие грехи его должны быть прощены. У Олёны Ивановны однажды случилось горе: от всех имён детей, которые проходили через её руки, она легко находила ласкательные имена, а вот попался Игорь и она растерялась, как его звать по-детски. Стала жаловаться: «Вот мне горюшко, как его я буду звать?» Ей подсказали «Ну, и зови его Горей!» Где, где, а здесь можно сказать по-крыловски: «А ларчик просто открывался».

Я хорошо помню, как эта комната была лазаретом: на двух кроватках лежали два мальчика: Сергей и Борис. Одна кроватка опустела: Борис умер от осложнений после скарлатины. Я был свидетелем неизбывного горя матери, и подслушал, как она жаловалась на то, что Бог не принял её обета на случай выздоровления её мальчика. Она спрашивала, как ей теперь быть с её обетом – выполнять его или нет. Мне казалось, что это было уже и богоборство, начало отхода от веры в «него». Я слышал трафаретные утешения матери: «не убивайся – будут ещё они», т. е. дети. Я хорошо запомнил этого мальчика: у него было улыбчивое лицо, мягкие черты его, а позднее, читая рассказ Леонида Андреева: «Жизнь Василия Фавейского», я вторично пережил трагедию матери, а в её психологии усмотрел психологию богоборца, как это было с Василием Фавейский. Не знаю почему, но вся эта история сохранилась в моей памяти по связи с воспоминанием об этой комнате, официально названной столовой.

Смежной и средней по фасаду была спальня хозяев. Она была проходной и ширмой разделена на две части: за ширмой стояли кровать, а в проходе – комод с зеркалом и разными предметами на нём. Крайней по фасаду, в направлении на юг, была гостиная с громовым названием зал. В ней сосредоточено было всё самое главное в доме из мебели: два столика с ажурными скатёрками на них, комплект венских стульев и диван с жёстким сиденьем, из комплекта со стульями. Около стен в разных местах стояли на подставках цветы. На полу лежали коврики льняные, окрашенные в зелёный цвет, с красными полосами по краям. Главным предметом в этой комнате была фисгармония, а на ней самые разнообразные ноты, среди которых выделялась одна «Иван Сусанин». По составу нот – печатных и писанных от руки – можно было легко определить музыкальные интересы хозяев. Было явно, одно, что в семье были любители музыки, имевшие определённый вкус и понимание её. Хотя фисгармония имела тональность органа и звучала по-церковному, как в костёле, но она применялась в роли рояля, и игра на ней сопровождала пение светское, «греховное», далёкое от небесных сфер. Эта комната, именуемая гостиной или зало была вся пропитана звуками из нотных сборников типа Карасёва, опер, сборников народных песен и пр. Здесь слышались мелодии Глинки, Даргомыжского, Верстовского, Чайковского, Римского-Корсакова. Здесь исполнялись оперы, дуэты, хоры по нотам и многие-многие песни, которые передавались из поколения в поколение по слуху.

Каждое поколение вносило в репертуар новые песни, и он рос и рос. В нашем пении, если можно так выразиться, академического характера – соло, трио и дуэты – было, очевидно что-то претенциозное, с оттенком подремания, а аккомпанемент был явно неквалифицированным, но, как говорится, смелость города берёт, дерзали и что-то получалось. Мужали голоса, приобретался опыт и кое-кому эти опыты сослужили службу: им удалось свой талант демонстрировать для более широкой аудитории.

Особо это нужно отметить в отношении хозяйки дома. Здесь она вырастала в руководителя детским хором, как преподавательница пения в школе. Часто можно было видеть, как она с редким упорством и терпением разучивала песни со своим школьным хором. Волновалась, просила «его» помочь ей сопровождением на фисгармонии, и вот раздавалось «В чистом поле за рекой светит месяц золотой» и др. песни. Здесь под её руководством устраивались литературные вокальные вечера с декламацией стихотворений из школьной книги для чтения. Устраивались ёлки. Эти опыты помогли ей вырасти в будущем в руководителя детским хором на концертах в Каменском заводе, с неизменным успехом на них.

В моей памяти сохранились ещё выступления с «русской» [пляской] сугоякского псалмопевца Ивана Николаевича Калашникова. Как водится за всяким артистом, он любил, чтобы его уговаривали. Но вот он решил, и начиналось: пулей он влетал в комнату из коридорчика, делал круг по комнате, а потом выделывал ногами такие антраша, что трудно было уловить последовательность их движения, отбивая «дробь» каблуками, размахивал руками, гикал и крутился в бешеном темпе. Тут были и восторг, и удаль, которые заражали и других. Да, это был русский танец, в котором виден широкий, размашистый характер русского человека, который усмотрел Н. В. Гоголь в своей «Тройке».

Смежной комнатой с гостиной по южной стороне дома был кабинет хозяина. Как полагается для всякого кабинета, в нём стоял письменный стол с необходимыми для него принадлежностями, кушетка для отдыха, два или три стула. На стене, помнится, было что-то из репродукций картин. В углу стояла этажерка с книгами, среди которых красовался Брэм. На полочке стояла домашняя аптечка. В углу стоял фотоаппарат, а около него полочка с принадлежностями для выжигания по дереву. В ящике стола были разные каталоги для выращивания овощей и цветов. На столе лежали свежие газеты. По вещам, которые окружают человека, как в зеркале, можно видеть его отражение. У хозяина был широкий круг интересов, далёкий от того, чем он занимался по профессии и, казалось, что он всё время старался выбраться из той среды, в которую толкнули его обстоятельства жизни.

За этой комнатой почему-то хранилась трагическая легенда, что в ней кто-то повесился.

Между кабинетом и кухней был коридорчик, который служил парадным входом в дом.[1] Описание хозяйства было бы неполным, если не упомянуть обитателей из мира животных, которые вошли в историю его.

Первым обитателем был молодой конёк – Бурко – приданное хозяйки с упряжкой в ходок. На нём молодые и приехали в Сугояк, а кучером и первым «попечителем» по хозяйству был Проня. В дальнейшем славу двора держал сивый мерин «Филька» (См. о нём очерк).[2] Вся прочая масса животных прошла, не оставив какого-либо заметного следа в истории хозяйства.

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 392. Л. 193-201.

Находится только в «свердловской коллекции» воспоминаний автора. В «пермской коллекции» отсутствует.

 

[1] Из очерка «Село Сугояк и его обитатели» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автора: «Теперь от этого дома сохранилась только каменная часть его, и в ней расположен магазин» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 392. Л. 8 об.-9.

[2] Очерк «Филин» см. в Части I. «Семейная хроника Игнатьевых».

 


Вернуться назад



Реклама

Новости

30.06.2021

Составлен электронный указатель (база данных) "Сёла Крыловское, Гамицы и Верх-Чермода с ...


12.01.2021
Составлен электронный указатель "Сёла Горское, Комаровское, Богомягковское, Копылово и Кузнечиха с ...

30.12.2020

Об индексации архивных генеалогических документов в 2020 году


04.05.2020

В этом году отмечалось 150-летие со дня его рождения.


03.05.2020

Продолжается работа по генеалогическим реконструкциям


Категории новостей:
  • Новости 2021 г. (2)
  • Новости 2020 г. (4)
  • Новости 2019 г. (228)
  • Новости 2018 г. (2)
  • Flag Counter Яндекс.Метрика