Иван Алексеевич Дергачёв и его родословная*

[1965 г.]

 

Яблоко падает недалеко от яблони.

 

Всем известна разрушительная сила воды и воздуха: эти силы веками разрушали гранитные скалы и превращали их в гравий. Но эти же силы создавали причудливые очертания разрушенным частям природы, изучая которые люди научились создавать новые формы предметов и изучили законы интеграции их в величественные создания культуры. Эти же законы интеграции в природе в какой-то степени присущи и устройству социальных отношений у людей: как два камня, подверженные действию сил природы, приспосабливаются друг к другу по форме, так и в социальных отношениях людей отмечается тенденция приспособления друг к другу, но только в этом и обнаруживается сходство с законом интеграции в природе, а дальше уже действуют чисто социальные законы, одним из которых является закон дезинтеграции, как продукт нарушения нормальных человеческих отношений. На этой основе появляется тип человека, у которого стремление к интеграции так завуалировано, что не поймёшь, есть это проявление к интеграции или дезинтеграции. Иногда кажется, что этот человек, выражаясь на простом житейском языке, приспособился к вам, а потом вдруг оказывается, что он повернулся к вам другой стороной своей натуры, т. е. прямо говоря, отвернулся от вас. Эти соображения, плод, может быть, наивной философии возникают в мысли при раскрытии намеченной мною темы.

Фамилия Дергачёвых была популярной у нас, на среднем Урале, среди лиц духовного звания. Так, в Свердловске, на Ивановском кладбище, среди фамилий почивших в бозе представителей духовенства значится могила дедушки Ивана Алексеевича по отцовской линии Андрея Алексеевича Дергачёва. Нужно заметить, что у Дергачёвых было принято давать имена вновь появившимся особям их племени по имени дедушки, отсюда и получилось, что дедушка его по прямой линии тоже именовался Иваном Алексеевичем, батюшка его Алексеем Ивановичем, следовательно, и сын Ивана Алексеевича будет именоваться тоже Алексеем Ивановичем.

В нашем городе Камышлове до сих пор на горке, вблизи б[ывшего] кафедрального собора, есть добротный деревянный дом, который старожилы города по старой привычке называют дергачёвским домом. Дом этот раньше принадлежал дедушке Ивана Алексеевича, тоже Ивану Алексеевичу Дергачёву, протоиерею Камышловского собора. Этот дедушка Ивана Алексеевича был членом правления Камышловского духовного училища, где в конце прошлого века учился автор этого очерка. Худенький старичок с дребезжащим голосом, он в престольный праздник училища – «Сергиев день», 25-го сентября обычно присутствовал в училище на богослужениях, за всенощной на литии выходил на средину церкви в сопровождении тучного священника Камыловской Александро-Невской церкви Николая Кокшарова и менее тучного, но довольно солидного эконома училища священника Димитрия Победоносцева. Трое, они располагались так: он, худенький и невзрачный, как протоиерей в центре, а они на флангах ближе к столику, на котором лежали хлеб (рис), вино и елей, которые освящались. По ходу богослужения им полагалось запевать песнопение «Слава в вышних Богу», и они его запевали, причём Кокшаров, как принято было у нас выражаться, «возносил», совершенно заглушая дребезжащий голос протоиерея и глухой голос Победоносцева: он витал где-то в области высоких нот, сохранившихся в его голосе, очевидно, ещё от юношеских лет. Вероятно, поэтому именно эта картина и сохранилась в моей памяти.

В училище в те времена у нас устраивались школьные литературно-вокальные вечера, на которые приходил протоиерей. Он вёл себя на них как настоящий меломан: восторженно аплодировал певцам. Как сейчас я слышу его дребезжащий голос, когда он в восторге от пения ученика Шеломенцева выкрикивал: «Шеломенцев, браво, Шеломенцев, браво!!»

В первый день Пасхи он приходил к нам в столовую с корзиночкой яиц и христосовался с нами за вечерним чаем, одаряя крашеными яичками. В нашей памяти он остался как добрый старичок, благосклонно принимавший участие в нашей бурсацкой жизни.

Моя судьба сложилась так, что в жизни мне суждено было встречаться и учиться у одного из сыновей Камышловского протоиерея – Алексея Ивановича и работать вместе с внуком его Иваном Алексеевичем. У Алексея Ивановича я учился в Пермской духовной семинарии. Это было время японской войны, революции 1905 г. и последовавшего за ней периода реакции. Семинария только что отпраздновала перед этим столетие своего существования и, казалось, благополучно перешла ко второму столетию своего существования. В ней откристаллизовался определённый состав учителей, во главе которого стоял маститый учитель словесности Фаминский, гроза семинаристов. Высокого роста, с суровым лицом, в очках, стриженный, он и по наружному виду казался грозным. Алексей Иванович только что закончил Петербургскую дух[овную] академию, непродолжительное время проработал преподавателем греческого языка в Вятском дух[овном] училище и явился в Пермскую дух[овную] семинарию на преподавание Священного писания Ветхого завета, т. е., короче говоря, Библии. Начал он свою работу в этой должности в виду болезни преподавателя Александра Ивановича Тихомирова, временно, но потом выяснилось, что Тихомиров уже не в состоянии больше работать по болезни ног (ревматизм) и Алексей Иванович вошёл в штат учителей. Среди других он был молодым. Он был маленького роста, имел фигуру, уже закругляющуюся, острый взгляд, высокий лоб, как у графа Витте, с шишкой на нём, которую семинаристы считали признаком его богословского ума. Он старался держаться импозантно, ходил с нажимом на пол, а на кафедре старался изобразить из себя некую величественную массу. Он был немного смешон, когда с Библией под мышкой торжественно поднимался на кафедру. Невольно вспоминался при этом анекдот о Цицероне, что у него был зять Лентул, низкий ростом (humillima natura), и когда однажды Цицерон увидал его разгуливающим на форуме с громадным мечом с боку, то сказал: «Кто привязал моего зятя к мечу?» Алексей Иванович, при своём росте (humillina natura), однако, страдал манией величия и сам себя афишировал перед семинаристами «вторым Фаминским». Он так и заявлял: «Я второй Фаминский!» Это походило на басню И. А. Крылова «Вол и лягушка», Алексей Иванович просто был смешон с этой претензией. У него была ещё одна неприятная черта, которой он выделялся из ряда других учителей: стремление «поддеть», «поймать» ученика при проверке знаний. В семинарии было принято ежемесячно проставлять оценки знаний, но преподаватели имели возможность только по одному разу спросить кого-нибудь, и получалось так, что если кто-либо в начале месяца был спрошен, то он мог считать себя гарантированным от ответа в течение всего месяца. Этому порядку следовали все учителя, но Алексей Иванович иногда вероломно нарушал этот порядок: через два-три занятия снова спрашивал и при не подготовке к ответу ставил двойки. Этим он вооружил против себя семинаристов, потому что вероломно никому никогда не может нравиться. Потерять доверие – это означало отдаление человека, то, что выше названо у меня дезинтеграцией. У семинаристов создалось в отношении к Алексею Ивановичу состояние некоего торможения: наличие замкнутости, от которой нельзя было освободиться и при встрече с ним в других случаях жизни. Так, помнится, однажды нам, семинаристам, пришлось ехать в одном железнодорожном вагоне с ним и его семьёй. Сколько он ни пытался подойти к нам ближе, не в официальной обстановке, наши души были замкнуты для него: нет! Мы не верили в искренность его отношений к нам. Казалось, что на лице его подобной «каиновой печати» значилось, что он не искренний, вероломный человек. Любопытно, что с ним встречались и другие люди, встречавшиеся с ним в другой обстановке, и они выносили тоже впечатление. Он был из типа тех неловких людей, которые, при наличии добрых отношений с кем-либо, способны были вдруг повернуться другой своей стороной и показать себя в другом противоположном направлении.

Алексей Иванович одевался с претензией на оригинальность. Так, он летом носил шляпу-«котелок» a la Чарли Чаплин. Он женился на дочери вятского протоиерея.

Как преподаватель богословия он не щадил память своих учеников: нам приходилось заучивать на память множество так называемых «мессианских мест». Это требование было придумано им в подтверждение его величия как строгого и требовательного учителя. Откровенно говоря, мы не уважали систему его обучения, и она всегда нам казалась продиктованной его непомерным стремлением к величию и строгости. Он был сторонником ортодоксального направления в богословской науке и верным слугой официальной церковности, службистом до мозга костей. Приватно он преподавал ещё для желающих немецкий язык за час до уроков. Он старался на этих занятиях держаться проще, ближе к ученикам, но это было напускным и не получалось у него.

Из семинарии он ушёл в инспектора народных училищ, а после Октябрьской революции он вернулся в Камышлов, к «домашним пенатам» и работал в соцвосе. Люди, соприкасавшиеся с ним на этой работе, рассказывали, что он был «неловким», т. е. в соответствии с известной песней: «каким ты был, таким остался». Как мне передавал Иван Алексеевич, он скончался от воспаления лёгких в возрасте семидесяти одного года. В соответствии с принятым ещё в семинарии правилом: «Наставникам, хранившим юность нашу, не помня зла, за благо воздадим» - я должен сказать Алексею Ивановичу: «Sit vobis terra levis, magister noster!»[1]

Как выше уже сказано, с Иваном Алексеевичем я работал вместе сначала в одном их техникумов города Свердловска, а потом в институте восточных языков.

Первая встреча была непродолжительной: около трёх недель. Что меня поразило при первой встрече с Иваном Алексеевичем, то это – поразительное наружное сходство с батюшкой его Алексеем Ивановичем: обличие, рост, манеры, голос – всё как у родителя, только на лбу нет «богословской» шишки. Иван Алексеевич был тогда цветущим юношей, в таком возрасте, в каком я не видел в своё время его родителя, и мне казалось, что передо мной предстал Алексей Иванович в своём юношеском виде.

После этой встречи до второй в … году прошло несколько тяжёлых лет войны. Я знал, что Иван Алексеевич до войны работал в библиотеке Политехнического института, а во время войны был призван в армию и демобилизовался в видном чине. Шла молва о том, что на войне ему в одно время пришлось быть в очень критическом положении, вроде как в окружении, но удалось из него выйти. Да, Иван Алексеевич теперь, при второй встрече, был уже не тот: краски с лица спали, лицо имело явные следы пережитого на войне. Он был уже семьянином, не юношей, а зрелым мужчиной. Но какое устойчивое сходство с Алексеем Ивановичем! При встречах мы вспоминали об Алексее Ивановиче. Я в своих воспоминаниях своих бывших учителях всегда руководствовался семинарским принципом, который уже указан выше о «наставниках, хранивших юность нашу» и другим принципом, выраженном в известном латинском изречении «De mortius aut bene, aut nihil» («об умерших или хорошо, или ничего»). В своё время мы высказывали многие обидные в адрес Алексея Ивановича, например, прозвище ему было дано «гольян», но обо всём этом можно говорить только в плане исторического повествования, а не в плане мемуаров, как повествования, подчинённого известным субъективным законам, один из которых и выражен в вышеприведённом латинском изречении. У всякого человека есть положительные и отрицательные черты, но при воспоминаниях такого типа, какие были у меня в беседе с Иваном Алексеевичем, было бы просто нетактично отдать предпочтение отрицательным в ущерб положительному. В юридической практике есть такое положение, что каждый обвиняемый должен пользоваться презумпцией, т. е. о нём, прежде всего, нужно думать с положительной стороны, а не отрицательной. Думается, что при воспоминаниях о ком-нибудь, а тем более уже умершем, следует аналогично пользоваться этим принципом, хотя здесь речь идёт не об обвинении кого-либо, а только об оценке его личности. В своих воспоминаниях об Алексее Ивановиче я ничем не омрачил память о нём перед его сыном, также и в воспоминаниях об его дедушке, Камышловском протоиерее. Я заметил, что Иван Алексеевич восторженно относился к своему батюшке. Так, он мне рассказывал о поступлении его батюшки в Петербургскую духовную академию, явно подчёркивая талантливость, одарённость своего батюшки. Он говорил, что батюшка его не был командирован семинарией в академию, а поехал на свой риск и именно – в Петербургскую академию, что считалось рискованным шагом…, и он одержал блестящую победу. Как-то у нас с ним завязалась беседа о смерти Алексея Ивановича, и Иван Алексеевич подчеркнул, что смерть пришла к его батюшке, так сказать, незаконно: он умер случайно от воспаления лёгких, а, дескать, по натуре он мог бы ещё жить, так как порода дергачёвская крепкая. Мне нравилось в Иване Алексеевиче эта черта: чувство рода, уважения к нему, а на этой почве, как мне казалось тогда, у нас было взаимопонимание, если угодно, контакт в миропонимании и мировоззрении.

Как-то мы с ним разговаривали об архиве Пермской духовной семинарии. Он мне сказал, что архив не сохранился. Завязался попутно разговор вообще о семинарии, из которого я понял, что Иван Алексеевич придерживается отрицательного взгляда на учебное заведение, в котором работал его батюшка. Сам он учился уже при советской власти и не был на опыте знаком с духовными учебными заведениями.

В институте нас, преподавателей латинского языка, было четверо и первоначально мы были в «рассеянии» по кафедрам иностранных языков – немецкого, английского и французского. Это было чисто формальное распределение, потому что каждый из нас вёл занятия со студентами разных специальностей, а не одной какой-либо. Тем более это распределение было формальным, что никто из преподавателей этих языков не пользовался на своих занятиях латинским языком, и он был среди этих предметов, в сущности, чем-то вроде пятого колеса у телеги. Наконец, кто-то подал мысль объединить нас при кафедре литературы, которую возглавлял Иван Алексеевич, и мы оказались под его руководством. Кафедра эта по количеству объединённых в ней лиц была худосочной и состояла из четырёх-пяти человек, но отличалась от других высоким академическим составом: в ней большую половину составляли люди со степенью кандидата филологических наук, но сам Иван Алексеевич ещё только «вызревал» в кандидата. Мы кафедре не добавили академизма, потому что были не «остепенившиеся», но усилили её количественно. Нужно отметить, что Иван Алексеевич принял нас благосклонно под свою «высокую руку» и относился к нам благожелательно. Итак, я оказался соучастником в работе с Иваном Алексеевичем, т. е. получил возможность ближе соприкасаться с ним, ergo тем самым знакомиться с ним.

Я всегда и раньше поражался энергией его, инициативой, широтой его деятельности, разносторонностью её. Он заведовал кафедрой в институте, состоял членом редколлегии журнала «Урал», принимал участие в работе «Музея Д. Н. Мамина-Сибиряка» и, наконец, он выступал со статьями в «Уральском рабочем» в качестве обозревателя художественных постановок драматического театра в Свердловске. Нет! В этом отношении он превзошёл своего родителя Алексея Ивановича: он как бы осуществил то, что потенциально заложено было в том, но не проявилось потому, что тогда была другая эпоха. Ещё в одном он, очевидно, отошёл от своего папаши: он много курил, чего не замечалось за Алексеем Ивановичем, но это опять-таки было влиянием эпохи – стремительной и нервной: раньше легче было себя держать в пределах «умеренности и аккуратности», чем теперь, хотя бы под влиянием этой проклятой войны. Но зато во всём прочем кто бы не смог увидеть в Иване Алексеевиче Алексея Ивановича. Особенно эта иллюзия овладевала мной на заседаниях кафедры. Иван Алексеевич на этих заседаниях сидел за столиком, на котором возвышалась гора разных бумаг. Он одновременно просматривал какие-либо бумаги – протоколы, отчёты и пр., - слушал других, сам выступал, причём и голос, и интонация и говорок были чисто такими, как у Алексея Ивановича. Стоило зажмуриться, и получалось так, как когда-то было в семинарии на уроках Алексея Ивановича. Меня на заседаниях кафедры всегда поражала разносторонняя эрудиция И. А. Часто разбирались проекты лекций по иностранной литературе, например, о Шекспире, и он делал такие указания лектору, которые, как видно, у последнего возбуждали удивление глубиной этих замечаний. Иван Алексеевич руководил постановкой дела преподавания, активно вмешивался в процесс преподавания. Как во всех других высших учебных заведениях в институте была студенческая научная организация, в которой руководящую роль опять-таки играл И. А. Он являлся на заседания этого общества с огромным портфелем, набитым разными документами по разносторонней его деятельности. Его авторитет в обществе был выше, чем у кого-либо другого.

В журнале «Урал» И. А. вёл ответственную работу по просмотру литературных произведений, поступающих в портфель журнала, их оценке, т. е. являлся официальным критиком их. Сам он читал лекции по истории русской литературы. Среди студентов не замечалось увлечения этими лекциями, но не было нареканий. Как говорится: «На Шипке всё спокойно».

О своей работе в «Музее М[амина]-Сибиряка» И. А. рассказывал в порядке воспоминания о встречах с П. П. Бажовым, свои отношения к которому он изображал приятельскими. Только однажды он рассказывал о конференции в этом музее и отмечал неудачное выступление одного участника её. «Он всё свалил в одну кучу», - так он указал на неудачу выступления, по-видимому, усмотрев в выступлении некритическое отношение автора к использованному им материалу.

Иван Алексеевич выступал с обзорами постановок спектаклей в драм-театре. Должен сказать, что я, например, был очень удивлён прямо блестящими статьями его в «Уральском рабочем». «Откуда у него этот блестящий талант?» - думал я. И вот на одной из таких статей, как говорится, И. А. «нарвался». В театре была постановка, помнится, по роману Д. Н. Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы». И. А., как известно, получил звание кандидата филологических наук за исследование творчества знаменитого уральца и тем самым получил признание специалистом в этой области. По-видимому, театр положился на И. А. в трактовке романа для своей постановки, а когда постановка была осуществлена, то в «Ур[альском] раб[очем]» появилась статья И. А. с положительной оценкой этой постановки. дело приняло другой оборот, когда один критик доказал порочность постановки, неправильность оценки её Иваном Алексеевичем, а помещение статьи в «Ур[альском] раб[очем] признал ошибкой редакции. В результате редакция объявила свою «покаянную», а за ней – театр. И. А. тяжко переживал «урок».

За время работы в институте в жизни Ивана Алексеевича произошли два важных события: он «остепенился», т. е. получил учёную степень кандидата филологических наук и вступил в партию. Последнее, т. е. вступлению в партию прошло как-то «тихо-смирно». Не скрою, мне это, т. е. вступлению И. А. в партию показалось, однако, довольно крутой метаморфозой. Между прочим, много лет спустя, при встрече с одной преподавательницей института, о которой мне было известно, что она была тогда в составе голосовавших за приём, я осведомился, как «это» было, и она призналась, что она была против, видя явно карьеристскую подоплёку стремления И. А. в партию. Я по-своему думал, что у него, вероятно, были какие-либо заслуги в военном деле, которые позволили затушевать некоторые стороны прошлого Ивана Алексеевича. Возникал, однако, вопрос, как отразится этот шаг в жизни его на его психологии.

Иван Алексеевич показал себя хорошим организатором – это несомненно. В заслугу ему надо поставить то, что он вырастил при содействии других сотрудников одного из неудачных преподавателей института А. К. Матвеева в научного работника.

В 1964 г. в университете, где теперь работает доцентом и деканом Иван Алексеевич, проходила юбилейная научная сессия, посвящённая Д. Н. Мамину-Сибиряку. Организатором её был Иван Алексеевич, конечно, с помощью других лиц. Я встретился на ней с Иваном Алексеевичем, и у меня осталось впечатление, что он или не узнал меня, или не хотел узнать. Может быть, потому, что он был сильно занят, но и в этом случае всякий человек держит себя в пределах известных норм вежливости, чего в данном случае не было. И опять передо мной возник образ Алексея Ивановича: не ловкий он был человек. Два камня, лежащие рядом, под действием внешних сил, «притачиваются» друг к другу, почти срастаются. Этот закон интеграции в природе хорошо знали строители пирамид. Интеграция – стремление друг к другу – есть и у людей, но не является абсолютным законом в социальных отношениях, как в природе в области механики. У людей бывает так, что как будто люди «приобточились» друг к другу, а хвать по хвать один у них повернулся, и вся «интеграция» пошла на «нет». Есть люди неловкие в этом отношении. К ним, очевидно, нужно отнести отца и сына Дергачёвых.

Такое впечатление о них осталось у других людей. В частности, кое у кого из присутствующих на конференции-сессии осталось впечатление такое, что сессия была направлена не столько в сторону чествования Д. Н. Мамина-Сибиряка, сколько на создание славы учредителю её: слишком помпезной на ней была личность Ивана Алексеевича.

Иван Алексеевич, как передают, и сейчас гордится родом Дергачёвых: он в восторге от одарённости одной своей дочери. Так противоречиво идея рода теперь преломилась в его сознании: он оттолкнулся от старой идеи с тем, чтобы восстановить её на новой почве.

Иван Алексеевич готовит докторскую диссертацию о творчестве Д. Н. Мамина-Сибиряка. Летом 1964 г. он поместил в «Ур[альском] раб[очем]» короткую заметку о том, что ему удалось в Москве при научной командировке найти новые материалы – сведения из биографии писателя. Эта заметка, очевидно, является намёком на новые открытия, которые он намерен опубликовать в своей докторской диссертации.

Бывая в Москве, И. А. навещает своего профессора по Пермскому ун[иверсите]-ту П. С. Богословского и уговаривает его сдать в архив музея Мамина-Сибиряка материалы его архива, которые он готовит к сдаче в Ленинград в Пушкинский дом. Вопрос этот, однако, остаётся неразрешённым.

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 394. Л. 110-150 об.

*Авторский заголовок очерка: «Иван Анемподистович Секачёв и его родословная». В тексте очерка автор заменяет имена людей и некоторые наименования населённых пунктов: Иван Алексеевич Дергачёв=Иван Анемподистович Секачёв, Андрей Алексеевич Дергачёв=Андрей Анемподистович Секачёв, Дергачёвы=Секачёвы, Алексей Иванович Дергачёв=Анемподист Иванович Секачёв, г. Камышлов=г. Камышин, дергачёвский=секачёвский, Камышловский=Камышинский, Камышловское духовное училище=Камышинское духовное училище, Камышловская Александро-Невская церковь=Камышинская Александровская церковь, Пермская духовная семинария=Прикамская духовная семинария, Фаминский=Славинский, Свердловск=Сердобск, П. С. Богословский=П. С. Богуславский.

 

[1] Sit vobis terra levis, magister noster – по-латински «Пусть Вам, наш учитель, земля будет пухом!»

 


Вернуться назад



Реклама

Новости

30.06.2021

Составлен электронный указатель (база данных) "Сёла Крыловское, Гамицы и Верх-Чермода с ...


12.01.2021
Составлен электронный указатель "Сёла Горское, Комаровское, Богомягковское, Копылово и Кузнечиха с ...

30.12.2020

Об индексации архивных генеалогических документов в 2020 году


04.05.2020

В этом году отмечалось 150-летие со дня его рождения.


03.05.2020

Продолжается работа по генеалогическим реконструкциям


Категории новостей:
  • Новости 2021 г. (2)
  • Новости 2020 г. (4)
  • Новости 2019 г. (228)
  • Новости 2018 г. (2)
  • Flag Counter Яндекс.Метрика