Матрёна Сергеевна [Уфимцева]

[1965 г.]

Я был ещё мальчишкой лет 10-12-ти, а она в нашем селе и даже за его пределами была у нас на славе. Слава о ней шла как о кухмастерше высокой марки, как о каком-то феномене в этой области. Она и на самом деле была удивительным существом, обладателем феноменальной памяти: при полной безграмотности она сохраняла в ней (памяти) столько разнообразных «рецептов» по изготовлению печений, булочек, куличей, «сметанников», «песочников» и пр., что диву даёшься, как это всё укладывалось в её голове. Взять хотя бы изготовление кулича: она помнила, сколько нужно взять яиц, как сбить белки яичек, сколько положить сахару, корицы, шафрану и пр. Вершиной её искусства было изготовление баум-кухена (она называла баун-кухена). Тут она уже «священнодействовала», а «прочие» только с удивлением смотрели и выполняли её распоряжения. А какие она изготовляла паштетные (она называла «пашкетные») пироги. Её приглашали готовить куличи, «пасхи». Приглашали стряпать на свадьбы, именины и пр. В этом случае она прямо молодела; она не столько сама стряпала, сколько командовала – инструктировала, она «упивалась» своим искусством, гордилась. Вся раскрасневшаяся она появлялась то у стола, где её изделия ещё ждали посадки в печь, то стремительно направлялась к печке и заглядывала в неё: не подгорело ли посаженное в печь. Только и слышалось при этом: «Мотя, что с этим дальше делать?» или «Мотя, сколько взять изюму?» и пр. Такой я её наблюдал, когда она что-либо готовила у нас на разные праздники.[1]

С ней дружила наша старшая сестра и называла её любовно Мотей. Любила она, может быть, её потому, что в их судьбе было нечто общее: обе были старые девы. Но её, Матрёну Сергеевну, не только уважали, а именно любили все. В этой любви к ней, может быть, примешивался некоторый элемент жалости к ней: у ней был физический недостаток – бельмо на глазу, за что её в девках, вероятно, «обегали» женихи, и она осталась одинокой. Она, кроме того, была поразительно добрым существом, с мягким характером, и сама она крепко привязывалась к нашей семье.

В те отдалённые времена, ещё до первой империалистической войны, я виделся с ней летом 1914 г., перед войной. Я был тогда на положении «молодого», как называли у нас только что женившихся парней. На селе по соседству меня знали многие женщины: таковы законы деревни: знать всё и всех из соседей. Бывало, идёшь мимо огорода какой-либо тётушки – соседки – Даниловны или Прокопьевны, а она подзывает: «Васинькя, иди-кось: я угощу тебя» и даст огурец. Добрые души, они принимали участие в нашей судьбе. И вот – узнавши, что я женился не на «руськёй», приходили ко мне «объясниться»: да как ты решился на «такое». Они не осмеливались прямо сказать: «женился на басурманке», а в уме, очевидно, держали эту мысль и перебирали всех невест в нашей «округе», которые могли бы осчастливить меня. Уже вот где уместно сказать: «O, sancta simplicitas!»

Приходила посмотреть на мою «молодую» и Матрёна Сергеевна, но она, часто бывая в нашей среде, очевидно, «приобыкла» к разным новостям в «нашем мире», а когда я сказал, что мою Иоанну Фридриховну по-русски нужно звать Анной Фёдоровной, и совсем успокоилась.

Прошла первая империалистическая война, прошли бурные годы Октябрьской революции и в 1926 г. я виделся с Матрёной Сергеевной мимолётно, случайно, но уже не на поприще её кухмастерского искусства.

Прошла ужасная вторая империалистическая война, и только в 1958 г.[2] я вновь приехал в Течу на «Москвиче» в кампании со своими племянниками Г[оликовыми]. Мы решили с племянницей Верой Александровной навестить Матрёну Сергеевну. Жила она тогда у каких-то своих дальних родственников на Горушках, самом захудалом районе села.[3] Я уговорил племянницу подшутить над Матрёной Сергеевной, а именно: чтобы она (В. А.) первой подошла к ней и спросила обо мне, оставшемся вдали: кто это? Узнает ли она меня? Мы застали Матрёну Сергеевну пасущей свиней на площадке около избы, и приступили к осуществлению нашего замысла. Вера Александровна подошла к ней, а я остался на расстоянии примерно тридцати шагов. Поздоровавшись с ней, В. А. спросила её, указывая на меня: кто там? Последовал немедленный ответ: Василий Алексеевич! Я подошёл к «тени» человека. Это был только скелет Матрёны Сергеевны, на котором висели замызганные старые кофта и дерюжная юбка. На голове у ней был выцветший кубовый с крапинками платок, из-под которого выбивались седоватые волосы. Один глаз окончательно затянуло бельмом. Всё лицо было в морщинах, которые шли в разных направлениях. Из рукавов, как палочки с сучковатыми отростками, выглядывали руки, а из-под юбки – ноги босые, грязные и тоже тонкие, как палочки. Сердце моё упало: «так вот как пришлось мне встретиться с тобой, Матрёна Сергеевна, наша знаменитая кухмастерша и наша деревенская гордость» - хотел я сказать, но растерялся и промолчал. Она обрадовалась и не то засовестилась, что в таком виде мы её застали, не то спохватилась, что надо принимать гостей, засуетилась, быстро прошла в ограду, немного поправила платок на своей голове и стала приглашать в дом. Мы сели на завалинку около дома, и начались воспоминания.[4] Она расспрашивала обо всех из нашей семьи и семьи Бирюковых, никого не пропустила. Называли умерших, и она всё приговаривала: «дай Бог царство небесное» и что-либо добавляла от себя доброе, сердечное. Часа два шли воспоминания, а она всё спрашивала и спрашивала. Так вспоминают только близких родственников. Откуда это у ней такая привязанность к людям из другого сословия? Эта мысль всегда меня занимала, и особенно остро встала сейчас, при этой встрече, и у меня возникло желание воскресить в своей памяти всю жизнь Матрёны Сергеевны, как я её (жизнь) знал по рассказам других людей и по собственным наблюдениям.

Детство её было тяжёлым и безрадостным. Девочка не отличалась здоровьем, была «хилая», как у нас таких детей называли и к тому же «кривая», так как на одном глазу была катаракта. Едва окрепшая, она стала нянчить детей своего брата. Только успевала она кого-нибудь из них поставить на ножонки и, держась за скамейки, переступать с ноги на ногу, как появлялся на смену ему новый экземпляр, и она, как Варька Л. Андреева[5], «выхаживала дитё», качала в зыбке, мурлыкая про себя «баю баюшки-баю». Хотелось иногда побегать, порезвиться с другими девочками, а она привязана была к зыбке. Только летом иногда удавалось в кругу таких же нянек положить куда-нибудь в тенёк своё «сокровище» и покружиться в хороводе.

В возрасте 14-15 лет отдали её в горничные в дом теченского протоиерея. Под этим названием – «горничная» - разумелась прислуга – девка на обслуживание разных мелочей семейного быта: подмести или подмыть в комнате, полить цветы в комнате или в саду, помочь полоть в саду и огороде и сбегать туда-сюда по заданию хозяев и т. д. Все эти разнообразные обязанности, однако, не заслонили собой то, что её уже теперь больше всего интересовало, а именно то, что называется не особенно благозвучным словом «стряпка». Она узнала здесь, насколько примитивна она в деревенской крестьянской семье и сложна, по-настоящему искусна, даже имеет художественные формы в той среде, где она оказалась. Её заинтересовала именно эта последняя сторона этого дела. Кое-что она уже успела здесь подсмотреть и запомнить, как «это» делается. Здесь же она стала незаметно для себя привыкать к обществу людей, в среде которых она оказалась: хозяйка её, матушка-протоиерейша, оказалась существом добродушным, а хозяйская дочь Маша расположена была к ней дружественно.

В возрасте 17-18 лет она оказалась уже в «стряпках» у сугоякского земского начальника, жена которого «барыня-земчиха» была мастерицей кулинарного дела. Здесь Матрёна Сергеевна уже вплотную подошла к постижению искусства кулинарии. Она поняла всю «философию» гастрономии, поняла, какие прихоти развил у себя человек, чтобы удовлетворять свой желудок, и как «это» делается. Её увлекло самое искусство готовить самые причудливые гастрономические продукты и блюда, как, например, выпечь кулич и разукрасить его, или заливного поросёнка под сметаной и обложить его зеленью: салатом, огурчиком, зелёным горошком. В ней проснулся скрытый пока что, но от природы данный, талант художника, направленный в область гастрономии. Как для художника краски являются средством для воплощения через них художественного образа, так для неё все средства питания: мука, сахар, масло явились теперь средствами для воплощения изысканных предметов кулинарии. Память человеческая устроена так, что она скорее и охотнее держит и сохраняет в себе то, что было воспринято человеком при наличии увлечения им, что окрашено было чувством красоты, изящества. Вот так и память Матрёны Сергеевны впитала в себя все те мелочи кулинарного искусства, самые разнообразные «рецепты» приготовления предметов кулинарии.

Когда она возвратилась в Течу из Сугояка, то она была уже заправским кулинаром высокой марки; ей только бы пойти в специальное кулинарное предприятие, но его в деревне не было, и это явилось её первым противоречием в жизни. Всё окружающее теперь её «бытие» раздвоилось: она оказалась со своей профессией совершенно ненужной для той среды, из которой она вышла, и только периодически нужной для той среды, с которой она сблизилась на своём новом поприще. Для первых её мастерство было ненужным баловством: для них она нужна была как рабочая сила. Девка, а потом и замужняя женщина в деревне должна была уметь косить, жать, ткать, а что она теперь могла выполнять из деревенских работ? Только нянчить детей, т. е. вернуться опять к тому, от чего она уже оттолкнулась. Вторые видели в ней искусного мастера, ценили её искусство, и это определило её отношение к ним. Вот, что было причиной того, что она привязалась к этому миру, чуждому ей по её происхождению. Теперь она стала периодически появляться среди «них» и «отводить свою душу» на полюбившемся ей деле, а потребность в её работе всё больше и больше увеличивалась, и она уже могла составить расписание своих «гастролей». Так у ней и сложилась жизнь в новых условиях: то она где-нибудь подомовничает, то «постряпает». А на «гастролях» и души срастались: она забывала своё одиночество.

После Октябрьской революции жизнь её в корне изменилась, «подсекло», как выражался наш теченский слепой Якимушко. Её тоже высылали на север за «связь» с теми, кому она служила своим мастерством.[6] Вернулась она в Течу и оказалась в таком положении, в каком мы с племянницей её встретили на Горушках.

Через год[7] я был снова в Тече и остановился у своих бывших соседей по дому, теперь переселившихся на Зелёную улицу. Я послал ей в Черепанову, за реку, где она тогда домовничала, небольшой гостинец: сахару, чаю, пряников.[8] Под вечер она пришла на Зелёную улицу, с палочкой, усталая. Сели мы на брёвна около дома, и воспоминания полились потоком. Солнце уже заходило за горизонт, я стал уговаривать старуху, чтобы она поспешила домой, чтобы засветло перейти по плотине через реку. Она согласилась и пошла. Смотрю…, она идёт обратно. «Ты что, Матрёна Сергеевна, почему вернулась?» – спрашиваю. «Да вот, забыла» - говорит…. Догадался: хитрит старуха – ничего она не забыла, а хочется ей ещё поговорить. Солнце уже скрылось за горизонтом, и она медленно «потопала» домой.

На утро я должен был уезжать, и она чуть свет явилась провожать меня. Смотрю: в руках у ней какой-то узелок. Подаёт мне со словами: «отвези от меня Анне Фёдоровне». В узелке были вафли, которые она была большой мастерицей стряпать. Нет! Не утерпела старуха: всё-таки напомнила о своём мастерстве, любимом ею.

Сел я в «Москвич», она стояла у машины задумчивая и грустная. Мы смотрели друг на друга, и не знал ни я, ни, вероятно, она, что виделись мы с ней в последний раз.

Пошли письма. Подговорила она какую-то родственницу, девочку из семилетки, и пошли письма. Открываю я очередное письмо и читаю: «Привет из Течи. Пишет Вам Ваша знакомая» такая-то, и дальше…. То она спрашивает о ком-либо: где Соня и т. д. То она пишет, что в Радоницу ходила на могилу нашей матери. Иногда я почему-либо задержусь с ответом, и вот летит письмо с сетованием: почему не ответил, как здоровье и пр. Иногда в конце письма: «Жду ответа, как соловей лета!» Это уж, конечно, приписка «писаря».

Стала всё чаще и чаще писать о болезнях (ей было уже за восемьдесят лет). Я старался в ответных письмах подбодрить старуху: «не поддавайся, Матрёна Сергеевна!»

В середине августа 1964 г. я получил от неё письмо и написал ответ. От неё письма не было. В сентябре получил письмо с уведомлением, что она скончалась вскоре после отправления мне своего письма и что похоронила её племянница её по всем правилам деревенских обычаев. Sit tibi, Матрёна Сергеевна, terra levis![9]

Жизнь Матрёны Сергеевны была во многом поучительной. Во-первых, она свидетельствовала о том, что в народных массах подчас скрывались удивительно разнообразные таланты, которые только случайно выходили на свет, обнаруживались. Во-вторых, и это, пожалуй, главное, на опыте её жизни можно проследить, как привязанности людей друг к другу устанавливаются, минуя рамки общественных различий по происхождению, по особым обстоятельствам «бытия» того или иного человека. Как установилась, например, любовь Пушкина к няне и её к Пушкину. Как случилось, что возлюбленной вельможи – дворянина Шереметева стала Параша, дочь кузнеца. Законы человеческого сердца шире законов общественной жизни – это один из непреложных законов человеческого бытия. Свидетельством этого является, между прочим, жизнь Матрёны Сергеевны Уфимцевой, знаменитой кухмастерши с[ела] Русско-Теченского, Красноармейского района, Челябинской области.

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 394. Л. 151-162.

Всего автор в течение 1960-х гг. составил 4 очерка, посвящённых М. С. Уфимцевой, которые находятся в составе «пермской коллекции»: в «Очерках по истории села Русская Теча Челябинской области» (1961 г.) (ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 203-213 об.), «Очерках по истории Зауралья» (1961 г.) (ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 722. Л. 16-24) и в составе «свердловской коллекции»: в «Автобиографических воспоминаниях» (1965 г.) (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 394. Л. 151-162) и «Очерках по истории села Русская Теча Шадринского уезда Пермской губернии» (Часть V). (март 1966 г.) (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 382).