ПОЕЗДКА В КАМЫШЛОВ И ТИМОХИНО В АВГУСТЕ 1963 ГОДА

ноябрь 1963 г.

 

Вместо посвящения.

 

Дорогой Павел Степанович!

 

Я посылаю Вам это своё «творение» их тех соображений, что считаю Вас как бы невидимым соучастником описанного здесь события. Вы не возражаете? Посылаю, минуя обычную в этом случае инстанцию – Ивана Степановича, - так как, в соответствии с полученным от него письмом, в котором он сообщил мне о предполагаемом своём после 22/XI выезде в Москву, думаю, что это моё письмо застанет его уже в Москве. Чувствую, что «творение» моё перегружено лирическим элементом, но такова природа всякого произведения, в котором действует memoria.

Извиняюсь за почерк.

 

С приветом и лучшими пожеланиями Ваш В. Игнатьев.

24/XI – 1963 г.

 

Приложение: две вырезки из «Уральского Рабочего» [в деле отсутствуют – ред.]

 

Мысль о поездке в Камышлов и Тимохино возникла у нас – у меня и Ивана Степановича Богословского – ещё три с лишним года тому назад, когда я гостил у него в Перми. В наших беседах мы часто вспоминали своих родителей, братьев и сестёр. Вспоминали свои детские и юношеские годы, годы учения, и в процессе этих воспоминаний как-то сами собой в поле нашего зрения оказались Камышлов и находящееся неподалёку от него село Тимохино, которые привели нас к мысли о поездке в них. Так случается, что вдруг какой-либо предмет сцементирует различные мысли в один, и она превращается в господствующую мысль – в «idée fix».[1] У Ивана Степановича эта мысль возникла из желанию побывать на могиле его матери в Тимохине и познакомиться, наконец, лично с проживающим в Камышлове Михаилом Михайловичем Щегловым, видным музыкальным камышловским деятелем, с которым у него завязалась длительная переписка на почве общих воспоминаний о далёком прошлом от времени обучения в том типе школы, в котором один из них (Богословский) учился, а другой (Щеглов) работал преподавателем. У меня же мысль о поездке в Камышлов вытекала из желания побывать в городе, где я учился в течение пяти лет, а главным образом из желания повидаться со своим бывшим педагогом, который в мои детские годы привил мне любовь к пению, которая в жизни была главным содержанием моей психической деятельности, том, что я «любил, как душу». Моя мысль о поездке в Камылов, по закону товарищеской солидарности, слилась с мыслью Ивана Степановича о поездке в Тимохино, и у нас получилось одно желание – поехать и в Камышлов, и в Тимохино.

Когда мы обсуждали вопрос о поездке конкретно, т. е. как её осуществить, каким транспортом воспользоваться для этого, у меня возникла мысль обратиться к Валентину Ивановичу Голикову, одному из моих свердловских родственников, с просьбой свозить нас в Камышлов и Тимохино на его «Москвиче». Мысль эта возникла на том основании, что он уже не раз возил меня с собой на своём «Москвиче» на мою родину, в с[ело] Течу Челябинской области. «Идея» эта понравилась Ивану Степановичу, и я при встрече с Валентином Ивановичем в Свердловске по возвращении из Перми, рассказал ему о нашем «заговоре» с покушением на него и его «Москвич». Оказалось, что наше желание поехать в Камышлов совпадало и с его желанием побывать в нём, потому что с Камышловым у него были связаны воспоминания об учении в детские годы в гимназии. Это стечение желаний «трёх» привело к образованию своеобразного «триумвирата» по поездке в Камышлов и Тимохино.

Реализовать эту «идею», как говорится, «по горячим следам» не удалось по ряду причин, а именно: то никак не удавалось согласовать время поездки; то «капризничал» «Москвич» Валентина Ивановича по причине изношенности; то сам водитель прихварывал. Главным же препятствием было то, что дорога на Камышлов ремонтировалась, и было рискованно в таких условиях пускаться в путешествие по ней.

В августе 1963 г. все вышеуказанные препятствия к поездке отпали, и сам Валентин Иванович стал усиленно агитировать поездку, которая так долго откладывалась. Удалось согласовать и время для поездки.

Приезд в Свердловск Ивана Степановича уже обозначал, что «триумвират» приступил к осуществлению давно задуманной поездки. Во всяком случае уже можно было сказать, что «Рубикон пройдет», и путь к дальнейшему откладыванию поездки отрезан. Оставалось, как говорится, «утрясти» разные мелочи, которые, как «шишабарки» лопуха в таких случаях цепляются и тормозят дело, как, например, вопрос о домовнице в квартире Валентина Ивановича, так как Вера Александровна, жена его, больная, боялась одна ночевать дома, но и этот вопрос, в конце концов, был благополучно разрешён, правда, в связи с ним срок поездки был строго ограничен: мы должны были возвратиться домой не позднее вечера следующего дня.

Итак, мы отправлялись с «визитом» к Михаилу Михайловичу при несколько странных обстоятельствах, а именно: по настоящему знакомым ему был только один я; Иван Степанович был знакомым только по переписке с ним, а Валентин Иванович совсем не был знакомым с ним. Он знал Михаила Михайловича только по слухам, потому что учился в гимназии с его старшим сыном – Михаилом, но роль его в качестве водителя «Москвича», кстати сказать, уже новой марки, оправдывала его и давала, так сказать, право на участие в этом «визите».

Мы выехали из Свердловска часов в десять утра. Дорога на «Богданович» была асфальтирована, и «Москвич» под умелым водительством Валентина Ивановича мчал нас на уровне определённой для него быстроты. Пейзаж, который открылся нам в пути, был характерным для отрогов Урала при переходе гор к зауральской равнине. «Москвич» то и дело поднимался на холмы и стремительно спускался с них. Преобладала лесистая местность с присущей ей величавой красотой. На дороге было заметно значительное движение автомашин, что свидетельствовало о том, что эта дорога связывала промышленные центры Урала.

Через два с лишним часа мы подъезжали к «Богдановичу», и в перспективе уже видны были заводские постройки. Я оказался в плену воспоминаний. В годы нашего учения «Богданович» был станцией, на которой была пересадка с железнодорожной магистрали в направлении Сибири на Каменскую железнодорожную ветку и наоборот. Здесь мы при поездке на учение с грустью расставались с нашими сёстрами, ехавшими в Екатеринбург и, наоборот, радостно встречались при поездке на каникулы. В одно лето нам пришлось ждать здесь поезда двадцать с лишним часов, и мы блуждали по окрестностям станции, ходили даже в ближайшую деревню. Вокзал станции тогда был небольшим, тесным и грязным. Ночью мы располагались спать прямо на грязном полу со своими котомками под головой. Станция славилась тогда блинчатыми пирожками, которыми вёл бойкую торговлю содержатель буфета из Екатеринбурга. Мне запомнилась эта станция, её внешний вид и в позорные дни японской войны, когда через неё шли воинские поезда на Дальний Восток. Около вокзала тогда была пашня с поленницей или парами. Теперь мы проезжали по большому посёлку заводского типа, а вдали виднелся вокзал с новыми постройками, захватившими значительную площадь.

Дорога за «Богдановичем» была хуже, а в одном месте даже с трудом проходимой, и только искусное водительство машиной Валентина Ивановича позволяло преодолевать препятствия по пути. При подъезде к Камышлову нам предстояло проехать мимо известного на Урале дома отдыха и курорта «Обухово». Он был знаком уже моим спутникам, и я слышал, как они обменивались разговором по поводу замеченных ими в нём внешних перемен. Я в первый раз и издали осматривал этот дом-отдыха. Мы проехали по мосту через реку Пышму и были уже вблизи города. Пейзаж, который мы наблюдали по дороге от «Богдановича» до Камышлова, был уже другой: по обе стороны дороги были поля со снятым с них уже хлебом.

В Камышлов мы въехали сразу по его магистральной улице: проехали мимо б[ывшего] собора, выехали на площадь у б[ывшей] Александровской церкви, повернули направо к Шадринскому мосту через Пышму и подъехали к дому у самого моста с адресом: Ленина, № 1. Это и есть дом Михаила Михайловича Щеглова. Мы сразу же оказались в объятиях гостеприимных русских людей. Я не мог иначе назвать эту встречу, которая нам была оказана. Нас встретила старшая дочь Михаила Михайловича – Варвара Михайловна. Я встречался с ней в первый мой приезд к Михаилу Михайловичу, лет десять тому назад. Встреча тогда была мимолётной, и Варвара Михайловна тогда мне показалась женщиной суровой, замкнутой в себе, не общительной. На этот раз нас встретила женщина, во всех движениях, в разговоре и даже голосе которой, на редкость мелодичном, так и проглядывала широкая натура русской гостеприимной женщины. Да простит мне читатель, может быть за слишком вольный экскурс в художественную литературу по этому случаю, но голос Варвары Михайловны воскресил в моей памяти известное изречение Вильяма Шекспира: «Вед, в женщине всего прелестней голос».

Как всегда в этих случаях бывает, началась суматоха: приглашения, приветствия, перекрёстные вопросы, и, наконец, «ворота тёсовы», которые, вероятно, давно-давно не раскрывались, растворились, и на «Москвиче», а не «на конях, на санях», как сказано у поэта, «гости въехали». Рекомендуясь, Валентин Иванович сообщил Варваре Михайловне, что он учился в гимназии с её старшим братом и, как неожиданный для себя сюрприз, получил ответ с сообщением, что он, этот её брат, сейчас в Камышлове и дома. Бывают же в жизни такие счастливые случаи, счастливые совпадения!

Среди встречающих не оказалось Михаила Михайловича, и сейчас пришло время принести «покаянную» автору сего. После только что упомянутого счастливого случая с Валентином Ивановичем приходится, наоборот, сказать: «Бывают же в жизни такие каверзные случаи, нелепые по своему стечению обстоятельств», как получилось на этот раз с моей телеграммой Михаилу Михайловичу с извещением о нашем приезде». Телеграмма мной была дана с вокзала в такой редакции: «Приезжаем сегодня «Москвичом». Телеграфистка (таковыми обычно бывают женщины), очевидно, мысля категориями и на языке железнодорожных работников («поезд сибирский», «поезд ташкентский» и т. д.) передала её в редакции: «Приезжаем сегодня московским», и вот оказалось, что Михаил Михайлович пошёл на вокзал встречать какой-то «московский поезд». Получилось так, что наш приезд на «Москвиче» был неожиданным: «как снег на голову». сыну Михаила Михайловича пришлось идти за ним на вокзал. Мне пришлось признаться в неточности и непредусмотрительности формулировки телеграммы и склонить повинную «главу» перед своим педагогом. Было мучительно неловко!

Пришёл Михаил Михайлович, и начались приветствия и знакомство при первой встрече. Когда встречаются несколько человек с одним человеком, то обычно получает бо́льшую нагрузку на речь при разговоре: он попадает под перекрёстный огонь задаваемых ему вопросов. В таком положении в данном случае оказался Михаил Михайлович, но облегчающим в этом случае для него обстоятельством, образно выражаясь, «отдушиной», явилось о, что один из приехавшего «триумвирата», член его, Валентин Иванович, встретился со своим соучеником по гимназии, с которым даже сидел на одной парте. Встреча произошла через сорок шесть лет, поэтому естественно, что товарищи детства устремились друг к другу, а так как на стене комнаты оказалась фотография, на которой запечатлены были их преподаватели, то этим самым были уже определены темы разговоров. «Бойцы вспоминали минувшие дни», и от стены, у которой стояли «однокашники», то и дело доносилось до меня: «А не знаешь ли ты, что случилось» с тем-то, где тот-то и т. п. Приятно было слышать, что собеседники в общем добром помянули и свою alma mater и своих наставников. Получилось дальше как-то так, что Иван Степанович «завладел» Михаилом Михайловичем и я по привычке, в данном случае, уже старческой, предался воспоминаниям.

В четвёртый раз в жизни я был «в гостях» у Михаила Михайловича. Первый раз я был у него «в гостях» на Пасхе в 1902 г. В промёжговенье перед масленицей мы, ученики Камышловского духовного училища, пропели ему под дирижированием нашего надзирателя Ивана Николаевича Ставровского свадьбу, а на Пасхе в составе 8-10 мальчиков его хора явились к нему с «концертами». Жил тогда Михаил Михайлович в новом доме священника Евгения Юшкова на берегу Пышмы. Помнится, в доме ещё пахло смолой. Супруга Михаила Михайловича – Людмила Алексеевна, после того, как мы пропели «концерт» - пасхальные «часы» и одну часть концерта «Днесь всяка тварь», угощала нас. Смущённые и угловатые, не привыкшие к такому приёму, мы «угощались» обильными снедями, расположенными на столе. Было это 61 год тому назад, и это было утро семейной жизни Михаила Михайловича. Прошло пятьдесят лет после этого, и я вновь был «в гостях» у Михаила Михайловича в мой первый приезд к нему после ужасной Великой отечественной войне, а теперь был уже третий приезд к нему. Я был свидетелем уже вечера семейной жизни Михаила Михайловича: умерла Людмила Алексеевна, старшей дочери Михаила Михайловича – Варваре Михайловне было, очевидно, под шестьдесят лет, а старший сын его – тоже Михаил Михайлович, - которого я встретил первый раз, был седой. Отсутствовали ещё младший сын и младшая дочь. Во все приезды мои в Камышлов к Михаилу Михайловичу на склоне моих лет две мысли неотступно преследовали меня – это, во-первых, что мне не пришлось уже видеть в живых Людмилу Алексеевну и, во-вторых, то, что я приехжал к Михаилу Михайловичу безголосым и мне так и не удалось показать ему себя в расцвете моего голоса, когда мне доступны были для исполнения такие романсы, как Денца[2] «Вернись», Блейхмана[3] – «Уста ми молчат», романсы Гурилёва[4], Варламова[5] и даже оперные арии, которые были в нотах Михаила Михайловича. Мне хотелось показать ему, что же получилось у меня из того, что он зажёг в моей душе, а именно любовь к пению и каких успехов я достиг в этой области.

Я следил за беседой Михаила Михайловича с Иваном Степановичем и старался восстановить в своей памяти его образ в то отдалённое время. Естественно, что мне хотелось восстановить образ его в такой обстановке, которая наиболее ярко сохранилась в моей памяти. Моя фантазия рисовала мне картину нашего хора. В углу клироса стоим мы – я и Александр Меркурьев – в роли теноров. Рядом стоят басы, в числе которых Павел Борчанинов, а сбоку стоит он, наш учитель пения и регент. Он же и присяжный бас, хотя по ходу исполнения ему приходилось петь на все голоса – «партитурой», когда тот или иной голос начинал фальшивить. Стоит он с сюртуке, обязательно в крахмальной сорочке. Что нас особенно занимало, так это то, что из внутреннего кармана сюртука он вынимал, как нам казалось, не меньше 3-4-х носовых платков. Волосы у него подстрижены в «ёжик». Он чисто подбрит. Лицо у него моложавое и, как нам опять-таки казалось, было знакомо с разными косметическими специями. Как бас, Михаил Михайлович сохранился в моей памяти в особенности в момент исполнения нами «Покаяния» Веделя. Это, вероятно, потому, что в нашем сознании исполнение этого песнопения считалось вершиной нашего искусства, почему запомнились и отдельные моменты его исполнения. Критической точкой исполнения этого песнопения для баса, самым ответственным моментом являлись слова «окаянный трепещу – страшного дне судного», причём слово «окаянный» исполнялось crescendo и в последнем случае fortissimo, можно сказать, с трагической интонацией. что с сильной интерпретацией и выполнял Михаил Михайлович. Голос его звучал могуче, и вся фигура его была крепкой, сильной; по крайне мере нам, мальчишкам 14-15 лет, так тогда казалось. И вот теперь я смотрел на Михаила Михайловича, и он казался мне, да и на самом деле был, стареньким, низкого роста; не было у него на голове «ёжика»; шея казалась сильно вытянутой; не было у него и прежнего звучного голоса. Вспомнилась ария Грязного в опере «Царская невеста» Римского-Корсакова: «Куда ты, удаль прежняя, девалась»…. «Не узнаю Григория Грязного». Внутренний голос мне подсказал, что эти же слова относятся и ко мне, в мой адрес. Так сравнялись в жизни и учитель, и ученик.

В это время в смежной комнате, за стеной, по всем признакам, готовилось что-то грандиозное. Это было видно из того, что Варвара Михайловна время от времени вызывала туда Михаила Михайловича младшего, или заходила в «гостиную», где мы были, и вела с ним похожие на заговор переговоры. Тайна скоро открылась: нас пригласили к столу. Перед нами открылась «скатерть-самобранка». Только так можно назвать обилие самых разнообразных яств, которые были на столе. Было видно, что моя телеграмма, внёсшая путаницу при организации встречи, сыграла определённую роль в подготовке другой стороны встречи, её материальной стороны, которая и определяется словами «ходить в гости», «быть в гостях» и пр. Если при первой встрече, т. е. в момент въезда нашего «Москвича» в ограду, можно было сказать, что мы попали в «объятия» русских гостеприимных людей, то теперь уже нужно сказать, что мы оказались в «плену» русских хлебосольных людей. Русское хлебосольство! Его только одним умом, так сказать, теоретически, даже если знаешь наизусть «Демьянову уху» И. А. Крылова и если не однажды и с категорической убеждённостью от кого-либо, человека твёрдых взглядов и убеждений, услышишь тезис: «гость-мученик», не постигнешь – его нужно испытать, пережить, пройти через горнило опыта… и мы прошли. Мы оказались под перекрёстком огнём, который исходил, с одной стороны, от Михаила Михайловича младшего и от Варвары Михайловны, с другой стороны. В руках первого после того, как Варвара Михайловна объявила «Вечер встречи» открытым, то и дело появлялся графинчик с той влагой, которую служители Бахуса любовно называют «чистейшей, как девичья слеза». Этот графинчик то и дело склонялся в сторону того или другого гостя, к конусообразному сосуду, стоящему перед ним, причём архитриклин – Михаил Михайлович младший был настойчивым, как и полагалось по этикету русского, действительно широкого хлебосольства. На языке хлебосолов этот этикет даже выражен был в формуле: «Поелозьте, мои гости», причём правила учтивости требовали, чтобы гости тоже отвечали в контакте с хозяевами: «Сами знаем – понимаем: наелозились». Не отставали от архитриклина в наступлении на наши желудки и Варвара Михайловна. Несмотря на то, что стол и так густо был заставлен разными закусками: колбасой, сыром, консервами и пр., она приносила и приносила из кухни всё новые и новые блюда: дымящийся варёный картофель, свежепросольные огурцы и пр. и всё с «присловиями», которые обязывали гостей вкусить принесённое. У хлебосольной русской женщины на этот счёт существовал целый «арсенал» присловий и прибауток, и ими зачаровала нас хозяйка «Вечера встречи». Признаться, по условиям своего «бытия» мы уже отвыкли от такого гостеприимства, и хозяева «Вечера» перенесли нас в далёкое прошлое, дорогое по воспоминаниям, как говорится: «что прошло, то сердцу мило». Такого натиска со стороны «архитриклина» раньше всех, и огорчению его, не вынес я. С трудом, как видно, сдерживал его Иван Степанович, но зато на «поток и разграбление» отдан был желудок Валентина Ивановича, и по делом, потому что он, во-первых, был моложе нас и, во-вторых, встреча с товарищем детства сама по себе обрекала его на это. Излишне говорить о том, что речь за столом искрилась, как полагается в этом случае. За столом мы расположены были по классическому образцу – в виде буквы П, но не возлежали: до этого ещё не дошло, однако то, что было, походило на «лукуллов пир», который возглавлял «патриарх» нашего поколения – Михаила Михайлович старший.

Я знал по опыту, что быть в доме Михаила Михайловича Щеглова это значило для нас, его бывших учеников, прежде всего получить от него «гору» фотокарточек с выпускников Камышловского дух[овного] училища и проследить по ним историю своей alma mater. При этом всегда являлось желание – сравнить «век нынешний и век минувший». Нет, те, которых мы видели на этих карточках, были далеки от персонажей вроде пресловутого «тессараконты», изображённого Н. Г. Помяловским в его «Очерках бурсы». И это сознание всегда давало нам удовлетворение при мысли, что наша школа оттолкнулась от тех мрачных времён. Среди карточек были и такие, которые отразили игру чувств кого-либо из знакомых нам изображённых на них лиц.

Я знал также по опыту, что у Михаила Михайловича есть «заветный» шкаф, в котором хранятся ноты, по которым мы пели, и знал, что вот-вот он достанет что-либо из этих нот, и мы будем «музицировать». Это неизбежно должно было последовать и последовало, как только мы закончили «пир», это было и моим желанием. И я знал, что это моё желание разделяют, правда, по-разному и мои коллеги: Иван Степанович и Валентин Иванович. И этот момент настал: Михаил Михайлович порылся в своём шкафу с нотами и со словом «вот», сказанным многозначительно и с ударом по ним рукой положил ноты на пюпитр рояля. Лицо его сияло вдохновением. С таким видом, вероятно, открывал ноты старый Лемм перед Лизой Калитиной.[6] Это была тетрадка нот – партитура, писанная от руки. Сколько таким образом распространял он музыкальных произведений, духовных и светских, для того, чтобы мы их исполняли! И вот понеслись звуки величественной мелодии «Ныне отпущаеши» Ломакина. У меня голоса уже не было, а «пела только душа». Я старался мобилизовать остатки «прежнего величия», ещё раз пережить то чувство восторга, которое это произведение вызывало у меня тогда, когда я пел его мальчишкой 15-ти лет. Я не мог удержаться от слов: «какая красота, какая красота!» С чем можно было бы сравнить это переживание? Разве только с тем, что вот у человека прервался дар речи и вдруг он снова воскрес. Или: рояль долго не издавал звуков, и вдруг из него «полилась» величественная мелодия. Так, возникает восторг при просмотре оперы М. И. Глинки, когда раздаётся величественная песня Баяна.

Потом Михаил Михайлович принёс несколько тетрадей романов – solo и trio. Пели «На севере диком» А. С. Даргомыжского, романсы Гурилёва и Варлаамова. Принёс также он несколько реликвий: нот и писем.

Рано проснулся я на другой день и пересмотрел эти ноты и письма. Вспомнилось, как утро начиналось у нас на «бурсе» в далёкие времена: слышался протяжный гудок кожевенной фабрики Алафузовых, сухой, холодный, леденящий, и на душе от него становилось одиноко и хотелось скорее возвратиться домой, к домашнему уюту.

На совете утром было постановлено: а) изучить возможность поездки в Тимохино и б) осмотреть город, посетить здание б[ывшего] духовного училища. Валентин Иванович поставил своей задачей посетить те места, которые ему памятны по годам обучения в гимназии.

В первую очередь мы – Иван Степанович, Михаил Михайлович и я – двинулись в «путешествие» по Камышлову, причём гидом для нас был Михаил Михайлович. Во время обучения в духовно училище нас никуда из общежития не отпускали, мы знали только ближайшую к училищу часть города, поэтому я по существу был на положении тоже человека, впервые знакомившегося с городом. Мы приближались к зданию б[ывшего] духовного училища, стали попадаться знакомые мне по прошлому место, и нарастало моё желание – скорее увидеть его, то здание, в котором я проучился пять лет.

Странно всё-таки «устроен» человек, и как часто своим настроением и поведением он оправдывает известный тезис: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем». Так случилось и с нами, выпускниками духовного училища: на всё, конечно, при учении в нём казалось нам мёдом; бывали, ой, ой, какие огорчения, и мы его ругали, а вот поди-ты – пребывание в нём осталось в памяти как что-то светлое, хорошее.

При обозрении духовного училища мне надлежало быть гидом для Ивана Степановича. Раньше я уже описывал его ему, и теперь нужно было мне ему показать его в натуре. Я погрузился в воспоминания и рассказы; а он тем временем делал фотоснимки.

Многое изменилось уже в наружном виде училища. Там где раньше была столовая выстроен громадный зал, память о нашем б[ывшем] смотрителе училища Михаиле Николаевиче Флорове. Площадь около училища с часовенкой застроена. По фасаду здания выстроились тополи и затенили его. Мы остановились на углу здания, памятному мне потому, что здесь нам однажды разрешено было на масленице стоять и наблюдать масленичное катание на лошадях. Как сейчас помню катастрофу, которая случилась неподалёку от пункта нашего наблюдения: из ограды Нагибиных на улицу, что вела от реки к училищу, стремительно вылетела галопом пара лошадей, а из кошевой кубарем посыпались пассажиры. Мы шли вдоль фасада здания, и я рассказывал Ивану Степановичу, что было расположено, какие комнаты вверху и внизу этой части здания. Мы вошли в здание через главный вход в него. Я рассказал, как ровно 66 лет тому назад и, может быть, в это же именно число августа я впервые вошёл в училище. Это было в 1897 г. Привёз меня тогда в Камышлов брат Алексей на нашей бурке за 150 вёрст от Течи и сдал на бурсу. Здесь, в вестибюле, произошла моя первая встреча с б[ывшим] тогда инспектором Петром Николаевичем Лавровым. Мы посидели в вестибюле лазарета, размещённого теперь в здании училища. Раньше у стены, где мы сидели, была вешалка для одежды учителей и приходящих в церковь на богослужения. Я рассказал, что в вестибюль тогда под престольный праздник училища – «Сергиев день» (25 сентября) привозили из бора большую кучу дерябы – ползучего борового растения, и группа учеников, под руководством Александра Борчанинова делала гирлянды к празднику. Мы не дождались затянувшегося разрешения пройти внутрь здания и прошли в ограду. Дом, в котором жили инспектора училища, оказался в запущенном состоянии. В нём помещалась теперь канцелярия лазарета. По всему двору раскинут сад. Я показал Ивану Степановичу, где были во дворе в наше время расположены физкультурные приборы, где были поленницы дров, которые описаны были в моём рассказе «Гибель Фингала», где стояла звонника, где была баня; где мы устраивали катушку; где играли в лапту, одним словом, все те места, которые мною описаны в очерках о духовном училище. Я показал, где жили смотритель училища и эконом; где была больница. Стены, которая отделяла тогда эту часть двора от общего двора, уже не было. Мы встретили одного человека – мужчину из обслуживающего персонала и поинтересовались состоянием теперь здания внутри и между прочим состоянием мраморной лестницы, которую так тогда берегли, что ученикам запрещено было в обычное время ходить по ней. Он сказал, что мраморная лестница сейчас разрушается. Встретилась ещё одна из б[ывших] выпускниц Свердловского медицинского института, с которой я обменялся воспоминаниями об институте. Иван Степанович сделал несколько снимков со здания и меня с Михаилом Михайловичем. Мы прошли дальше по улице в направлении к б[ывшему] собору мимо домов Александра Андреевича Наумова, которые очень хорошо сохранились. Я поделился воспоминаниями, связанными с этими местами, в частности тем, что тут проходила дорога, по которой мы ходили во время экзаменов весной купаться.

Мы совершили прогулку по городу, во время которой Иван Степанович поделился с нами кое-какими своими воспоминаниями о нём.

Выяснилось, что дорога на Тимохино в хорошем состоянии, уточнено расстояние до него (30 километров) и, по предложению Валентина Ивановича, было принято решение ехать в Тимохино. И опять на сцену вышло русское хлебосольство. Хозяева – Михаил Михайлович старший, Михаил Михайлович младший и Варвара Михайловна – в один голос и ультимативно поставили вопрос о том, чтобы мы на обратном пути заехали на обед, но расчёты времени показывали, что в этом случае нам пришлось бы нарушить своё обещание вернуться вовремя (читай: засветло) домой. При борьбе мотивов последний, т. е. вовремя вернуться домой в нашем сознании одержал верх, и мы, к большому огорчению наших хозяев, не дали обещания приехать к обеду. Расставание было исключительно сердечным.

Дорога на Тимохино на самом деле оказалась в хорошем состоянии, и «Москвич» Валентина Ивановича нас стремительно мчал туда. На полях было пусто: всё уже было убрано. В деревнях тоже пусто, мертво. Машинная обработка земли освободила землероба от продолжительного пребывания в поле и омертвила пейзаж как в поле, так и на селе.

В пути на Тимохино я опять предался воспоминаниям. Я не был лично знаком с родительницей Богословских, но, живя по соседству с ними в 1908 г., я знал их семейную трагедию – гибель Николая Богословского, образ которого хорошо сохранила моя память. Я помню, как хозяева нашей квартиры рассказывали нам о горе матери, о том, как оно проявлялось в её плаче, которые они наблюдали. И мне было особенно понятно желание Ивана Степановича побывать на могиле его матери, чему я старался содействовать, но что мы нашли? Церковь была разрушена, и на её месте строился клуб. Площадка около церкви вытоптана, и не было никаких следов могил. Sit transit gloria mundi! Иван Степанович рассказал о своих воспоминаниях, связанных с этими местами, в частности о том, что здесь он нашёл свою «судьбу». Показал дом, в котором боролся за жизнь в сыпняке Павел Степанович и… всё!

«Москвич» помчал нас домой.

Эта поездка – в Камышлов и Тимохино – можно сказать, против ожидания, вернее сказать – сверх ожидания, или ещё лучше сказать – мы не думали, что получится в первой своей части, а именно – поездка в Камышлов – такой удачной и чреватой хорошими последствиями. Все мы остались ею довольны. Поездка содействовала новому знакомству с действительно очаровательной семьёй Михаила Михайловича Щеглова. Она теснее связала членов «триумвирата». Обмен нотами, письмами, карточками – явное тому свидетельство.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 717. Л. 1-25.

В «свердловской коллекции» воспоминаний автора отсутствует.

 

 

Далее: ИЛЛЮСТРАЦИИ К ЧАСТИ II 340

 


[1] idée fix – по-французски идея фикс, сверхценная идея, которая преобладает в сознании личности над всеми остальными суждениями.

[2] Денца Луиджи (1846-1922) – итальянский композитор.

[3] Блейхман Юлий Иванович (1868- 1910) – русский композитор и дирижёр.

[4] Гурилёв Александр Львович (1803-1858) – русский композитор, пианист, скрипач.

[5] Варламов Александр Егорович (1801-1848) – русский композитор, певец и музыкальный критик.

[6] Персонажи романа И. С. Тургенева «Дворянское гнездо».

 


Вернуться назад



Реклама

Новости

30.06.2021

Составлен электронный указатель (база данных) "Сёла Крыловское, Гамицы и Верх-Чермода с ...


12.01.2021
Составлен электронный указатель "Сёла Горское, Комаровское, Богомягковское, Копылово и Кузнечиха с ...

30.12.2020

Об индексации архивных генеалогических документов в 2020 году


04.05.2020

В этом году отмечалось 150-летие со дня его рождения.


03.05.2020

Продолжается работа по генеалогическим реконструкциям


Категории новостей:
  • Новости 2021 г. (2)
  • Новости 2020 г. (4)
  • Новости 2019 г. (228)
  • Новости 2018 г. (2)
  • Flag Counter Яндекс.Метрика