ПОЛТОРА ГОДА ЖИЗНИ И РАБОТЫ В ПЕРМИ*

Патриотизм пермяков всем был известен. Всем известна была их приверженность Перми. Где бы учился кто-либо из пермяков – в духовной академии, педагогическом институте или университете, по окончании их всё равно устремлял свои «стопы» «к знакомым берегам». Повинуясь этому «закону», решил и я спланировать свою жизнь и деятельность на Пермь даже при том условии, что должность помощника инспектора семинарии и не была столь заманчивой, как хотелось бы.[1]

Шесть лет юности, всегда и всем памятных, семинария, Пермь, Кама предоставляли мне всё, что так дорого бывает в жизни, и поэтому тяга к «домашним пенатам» была так повелительна.

Пять лет отсутствия из Перми, однако не приглушили юношеских впечатлений, но сознание ясно говорило о том, что возвращаюсь я в Пермь уже не романтичным юношей, а зрелым мужчиной и поэтому не покидала мысль о том, как-то встретят меня и семинария, и Пермь, и Кама. А возвращаться в Пермь пришлось в тяжелых условиях войны.

Лишь только вышли мы с парохода на дебаркадер, сразу же бросилась в глаза картина военного времени: всюду люди в военных формах, в военном строе и без строя, а на улицах, особенно же на вокзалах первые эшелоны раненых. Суровые лица. Первые испытания на войне: гибель армии Самсонова[2] и Пестеля[3] в мазурских болотах. Нет, Пермь совсем не та, какой мы её привыкли видеть, да и мы уже не прежние романтики, беспечные мечтатели, перед которыми жизнь раскрывалась как широкое море, в которое мы входили, как показано было на знаменитой картине, где студент и курсистка, взявшись за руки, направляются в простор моря, жизнерадостные, счастливые. Всё уже воспринимается иначе: пойдёшь ли на «Сибирку», в театр, в скверик около театра, нет, не то! Всё представляется в другом виде: не сквозь романтические очки. К тому же везде военные, медицинские сёстры, врачи. Резкий звук сирены режет воздух. В городе начинается усиленное движение: встреча раненых и распределение их по лазаретам. На площадях повсюду соломенные чучела, при помощи которых обучают колоть штыком. Раздаётся команда, и вот «они» в серых шинелях и шапках срываются с места, с криком «ура» устремляются к чучелам и колют их по положенному артикулу. Или слышится: «ать, два, ать-два», первый, второй, первый, второй и вдруг резкое – «пирвый», свидетельствующее о том, что среди солдат есть кто-то из татар, для которых военная наука была сугубо тяжёлой.

Шли поражения за поражениями, а количество раненых возрастало и возрастало. Бывали случаи побед: взятие Львова, падение Перемышля, и поэтому поводу устраивались торжества, молебны, а потом всё сводилось к новым поражениям. Оставили Польшу, значительную часть Белоруссии и перешли к позиционной войне. Брусиловский прорыв был последним взлётом русского военного искусства. Город был в плену какого-то немого ожидания. Были патриотические вспышки среди молодёжи в семинарии, в гимназиях. С помпой проводили из мужской гимназии сына известного в Перми афериста, изобретателя электролитной воды, секретаря губернаторской канцелярии Кобяка и с ещё большей помпой встречали его в оцинкованном гробу для похорон.

Для поднятия настроения у населения однажды было организовано городским духовенством во главе с архиереем торжественное шествие по городу с иконами.[4] Городская знать отказалась от традиционных визитов в праздники и заменила из взносами на войну. Масленицу, однако, праздновали по-прежнему с катанием на тройках по Кунгурской улице. Золото утекало и утекало из употребления: на вокзале билеты продавались без очереди на золото.

Что было новостью в Перми по сравнению с тем временем, когда мы учились в семинарии, то это целая сеть кинематографов: «Триумф»[5], «Колибри»[6], «Мираж»[7] и «Аквариум»[8]. В них жизнь била ключом.[9]

В 1915 г. и в начале 1916 г. на рынках города ещё не чувствовалось колебания и неустойчивости. Общая картина города была такова, что жизнь шла по заведённому порядку, и внешне не было заметно, что где-то, в глубине, нарастают новые веяния, новые настроения, которые вот-вот должны прорваться, и направить жизнь по новому руслу. Война нависла над страной как что-то роковое, безнадёжное. В прессе неизвестные люди, или, наоборот, очень известные представители господствующего класса старались делать вид, что всё обстоит благополучно и даже что чуть ли «мы» не победили. Так, некий поэт так изображал нашего врага: «Не видать теперь Вильгельма: на глазах у него бельма», и что Германия заговаривает о мире, но «мы» не дадим его и будем биться до победного конца. Но всё это обозначало только: делать весёлую мину при плохой игре. Объявление Николая II-го о том, что он становится во главе Верховного командования, было только подтверждением безнадёжного положения на фронте.

…[10]

Частная мужская гимназия с правами правительственных Циммерман. В этой гимназии я вёл преподавание латинского языка в седьмом и восьмом классах. В седьмом переводили «De Roma condita» Тита Ливия[11], а в восьмом – стихотворения Горация Флакка, с различными видами их стихосложения. Небольшие стихотворения заучивали наизусть. На выпускном экзамене делали письменный перевод без словаря с грамматическим разбором отрывка из «De bello Gallico» Юлия Цезаря. Эти занятия были для меня единственным случаем в жизни, когда я мог применить свои знания по латинскому языку, на изучение которого было потрачено шесть лет, включая один год Казанской дух[овной] академии.

Эта гимназия была своеобразным учебным заведением, во-первых, потому, что попечение о ней было возложено на двух сестёр, дочерей какого-то государственного деятеля Циммермана – Маргариту и Оттилию[12], - по фамилии которых она и именовалась «гимназией Циммерман», а, [во-]вторых, она была убежищем для разного рода изгнанников из других гимназий. В неё стекались эти «неудачники», чтобы получить аттестат зрелости. В ней были и переростки. Так, в восьмом классе был один ученик, учителем которого по литературе был его товарищ по гимназии, с которым они сидели когда-то во втором или третьем классе гимназии на одной парте. В числе учеников гимназии был, между прочим, сын известной в Перми оперной артистки Де-Вос-Соболевой. Директором был Владимир Александрович Кюнцель.[13] Среди учителей были известный в Перми математик Горячев и преп[одаватель] правительственной гимназии Малаховский[14], ставший потом профессором Пермского университета.[15]

Латинский язык я преподавал только один 1914-1915 уч[ебный] год.

Пермская правительственная мужская гимназия им[ени] Александра I-го Благословенного. В этой гимназии я преподавал философскую пропедевтику с августа 1915 г. по январь 1916 года. Под философской пропедевтикой подразумевались психология в 7 кл[ассе] гимназии и логика в 8-ом классе. В гимназии было приличное оборудование для экпериментального преподавания психологии: тахистоскоп, эстезиометр и др. приборы, а также значительное количество таблиц для испытания памяти, творческой фантазии и пр. Занятия имели интересный характер. Другое дело по логике: преподавание велось абстрактно.

Директором гимназии был Герман Германович Генкель[16], по происхождению, очевидно, из «иностранцев». Он был женат на дочери Шанявского, основателя Московского народного университета.[17] В гимназии учились двое Шанявских, сыновей его жены. Здесь судьба меня столкнула с б[ывшим] ректором семинарии Константином Михайловичем Добронравовым. Он был по-прежнему груб.

Выдающейся фигурой среди учителей был Николай Иванович Доброхотов, кончивший дух[овную] академию. Он же был секретарём пед[агогического] совета гимназии.

В гимназии было шестнадцать классов: 8 – нормальных и 8 – параллельных. Был большой штат преподавателей, числе их А. Ф. Игнатьева. В гимназии начиналось преподавание английского яз[ыка]. Ученики гимназии под руководством Виктора Викторовича Тяжелова, инспектора её, приготовляли колючую проволоку для фронта. В гимназии была своя церковь, где настоятелем был о[тец] Черняев.[18]

В Перми уже не былов живых нашей тётушки, сестры милосердия, Антонины Ивановны Тетюевой. Не было в живых и дяди Василия Ивановича Тетюева, который священствовал в Нердве и Полазне. В живых был отдалённый дедушка по линии матери – соборный протоиерей Иван Алексеевич Никитин, с которым мы встречались. Брат его, настоятель церкви женского монастыря – Андрей Алексеевич Никитин, протоиерей, тоже уже умер.

Летом 1915-г. мы на пароходе проехали до Чердыни и побывали на родине нашей матушки в с[еле] Покча, Чердынского у[езда]. В этом же году осенью у нас побывали гости из Течи: наша матушка, старшая сестра наша и племянница.

Приближалось расставание с семинарией и Пермью. Это было уже «ultimum vale»[19] навсегда с семинарией и старой Пермью. Закончился пермский период моего существования – время юности и раннего возмужания.

Я с благодарностью вспоминаю этот период времени, адресуя её и с семинарии, и Перми, и Каме.

В 1930 году я посетил Пермь, и она во многом была ещё старой, но в [1960] году я видел Пермь в процессе её обновления. Семинария – её старинное здание и вся площадка – изменились до неузнаваемости: всё кругом теперь застроено, а старое здание вошло в состав нового ансамбля строений, поглощено ими.[20]

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 399. Л. 63-86.

*Находится в составе очерков «Пути и перепутья моей жизни и педагогической деятельности («Повесть временных лет»)» в «свердловской коллекции» воспоминаний; в «пермской коллекции» - отсутствует.