Семён Осипович [Лебедев]

05 мая 1963 г.

 

Как только в каждую субботу вечером или накануне какого-либо праздника в нашем селе раздавался унылый протяжный звон малого «великопостного» колокола, можно было видеть одинокую мужскую фигуру – немолодого уже человека, медленно, с сильным прихрамыванием на правую ногу, направлявшегося в церковь к вечерне. «Вон уж Семён Осипович «поковылял» к вечерне» - говорили соседи этого человека, отмечая этими словами время для отправления в баню накануне праздника. В Великом посте это шествие Семёна Осиповича можно было наблюдать почти ежедневно. Набожность, как у нас называли приверженность к религии, считалась у привилегией женщин, как признак их преимущественно эмоциональной натуры, и Семён Осипович являлся каким-то исключением из общего правила; он казался нарушителем порядка, отступлением от него, если хотите, даже человеком принижающим достоинство мужской половины человеческого рода. «Заводит бабьи порядки» - так ворчали по этому поводу наиболее рьяные противники такого поступка Семёна Осиповича. «Добро бы он шибко старым был, ну, тут уже некуды деваться – скоро умирать, а то ведь мужик-то ишо ядрёный, а вот поди ты: «на Бога лезит» - так они рассуждали про себя. Бывало так, что от бедноты нападала набожность на мужика, и он шёл около церкви кормиться «Христовым именем», но Семён Осипович был не из бедных, а жил «справно»: осенью или ранней весной – в непогодь или в распутицу видели его одетым в зипун из домотканного сукна, и упоясанным красной ситцевой опояской, в справных яловых сапогах, с картузом на голове, а зимой – в тулупе, валенках, с шапкой из собачьей шкуры. Нет, он не был из бедных.

Автор настоящего очерка знал Семёна Осиповича и наблюдал за его жизнью, примерно, в течение полуторых-двух десятилетий, непосредственно предшествовавших Великой Октябрьской социалистической революции. Был он в ту пору, выражаясь языком социологической науки, типичным зауральским мужиком-середняком. Семьёй обрабатывали до шести-семи десятин жирного зауральского чернозёма. Три-четыре десятины ежегодно засевали преимущественно пшеницей, а частично – рожью и овсом. Три десятины «парили» - обрабатывали «под пар». В хозяйстве было три лошади, две коровы с тёлкой, десятка полтора овец. Куриц не считали, а гусей – десятка полтора. Без хлеба не жили, а часть продавали на теченском базаре, или свозили на продажу в Каменку, нынешний Каменск-Уральский. Деньги сносили в лавку теченскому «купцу» Антону Лазаревичу Новикову за ситец, корт, плис, чай, сахар, керосин и пр. Семён Осипович был знаток «в лошадях» и в зимнее время всегда мог «предоставить» тройку таких лихих лошадей, что сам еле-еле справлялся с ними.

В отличие от других деревенских семей, которые часто страдали от избытка детей, семейство Семёна Осиповича было небольшое и составляло из четырёх постоянных членов: его со старухой и сына [Ивана] со снохой [Дарьей]. Сноха его «по первости» «приносила» детей, но они умирали, а потом «Бог закрыл её чрево», «не благословил» детьми, и вот семья, что было редко в Тече и вообще в деревнях, оказалась сиротливой – без «деток». Пятым, но случайным членом семьи была родная сестра жены Семёна Осиповича – бобылка, «спасённая» душа – Феврония, а в просторечьи – Хавронья. Она была ещё в таком возрасте, что только «робить да робить», а вот привыкла шляться по святым местам: зимой отсиживалась за прялкой в избе у сестры, а весной, как только подсохнет дорога, она «смывалась» до заморозков. Иногда она подбирала компанию богомолок для путешествия пешком в Верхотурье на поклонение мощам Симеона праведного, Верхотурского чудотворца, и руководила ею (компанией) в качестве вожака, доводила её до Верхотурья, а домой уже не возвращалась с другими, а ходила по другим «святым» местам. Ходили слухи, что она побывала и в Киеве у Печерских чудотворцев, а мечтой её было побывать во святом граде Ерусалиме, как она выражалась. Во всё время своего паломничества по «святым» местам она «кормилась Христовым именем». Зимой к ней приходили соседки, а иногда и более отдалённые по жительству женщины, любительницы послушать рассказы «спасённой души», и она под «жужжание веретена» рассказывала им о своих похождениях, вероятно, путая былицы с небылицами.

Изба Семёна Осиповича стояла на Челябинском тракту при выезде из села у самого кладбища. Это соседство с кладбищем ещё с детства в нашем воображении с избой Семёна Осиповича связывало мрачные мысли о том, как это не страшно им, т. е. семье его, жить с таким соседом. … Как казалось, а, может быть, так и на самом деле было, что все хозяйские постройки Семёна Осиповича были расположены с учётом отгородиться от мрачного соседа – кладбища, а именно: дом, как полагается, фасадом был расположен вдоль улицы, а все «службы» - амбар, погреб, конюшни, пригон «спиной» обращены были к кладбищу и глухой стеной, покрытые одной соломенной крышей, как бы защищали «жилое» от мира мертвецов. Между домом и «службами» стояли крепкие глухие дощатые ворота и стоял же глухой деревянный забор, и всё строение походило на крепость. Такие постройки в наших деревнях встречались у кержаков – «двоедан», которые отдельными семьями – по два-три двора – попадались среди прочих – «никониан», как они называли этих прочих, а отгораживались они от «мирских», чтобы соблюсти «древлее благочестие». У Семёна Осиповича, как мы видим, на этот счёт были другие соображения.

Кроме того, что у избы Семёна Осиповича был мрачный сосед – кладбище, около избы было как-то мертво: точно это было какое-то выморочное жилище. Обычно около того или другого домика под вечер на «завалинке» сидели люди, бегали и играли дети, боролись, и всё было живо, шумно, а у избы Семёна Осиповича этого не было. Чувствовалось какое-то отчуждение обитателей его дома от других односельчан.

По имени и отчеству Семёна Осиповича стали именовать у нас, на селе, уже под его старость, под пятьдесят или около этого лет, а в молодости и в «мужицком» возрасте его звали «Сёма» или даже «Сёмка черной». Название «чёрным» вовсе не обозначало, что он был каким-то жгучим брюнетом, из тех, о которых говорят: «Ох, и чёрные у него волосы, как воронье крыло», а скорее просто в отличие от другого «Сёмы», который был рыжеватый, и за это его называли «Сёма красный». «Чёрный», «красный» - эти эпитеты свидетельствовали только о том, насколько беден был язык наших крестьян по части дифференциации цвета предметов. Прозвище «Сёма чёрный» в жизни Семёна Осиповича имело не просто значение обычного деревенского прозвища, не было проявлением шутки или игривой остроты ума, а отражало в себе мрачный период в его жизни. Когда Семёна Осиповича кто-либо называл так – «Сёма чёрный», то это значило, что вспоминали о том времени, когда он был «конским вором». Это были мрачные времена конца 19-го столетия, когда в наших краях орудовала шайка воров – Ермошка, Серёжка Бирюков, брат нижнёвского диакона – Анатолия Афанасьевича Бирюкова – и в их числе, но не по сговору, а, так сказать, индивидуально – участвовал и он. Разоряли они людей и сеяли стон и слёзы на селе. Ермошка попался и его по самосуду убили зверски: переломили руки и ноги, притащили к каталажке, бросили у дверей. Тут, у дверей, он и умер.

Семёна Осиповича «поймали» в Кирдах. Когда толпа людей подошла к избе, где он был в гостях, он спрятался в голбец. Сколько его не уговаривали, чтобы он вылезал из своей «темницы», он не вылезал, тогда принесли пожарные багры и стали шарить ими в голбце, он вылез – вернее выполз с помощью других, но нога была у него сломана. Умолял на коленях не губить, клялся … и его пощадили. Так он сделался хромым. Соблюдал ли он свою клятву – «Больше не воровать»? Как будто – да! За ним следили, ох, как следили, а иногда умом и «грешили»: в том или другом случае говорили: «это Сёмкино дело», но закон: «не пойман – не вор» был на стороне Семёна Осиповича… и он «оставался сухим». А бывали случаи, что как будто казалось: «ну, попался Сёма», ан, нет: прямой улики нет … и всё! Так было однажды: теченские негоцианты Пеутины («сарапулы») возвращались из Бродокалмака с базара ночью и у Парамошки, ручья, впадавшего в реку Течу, где как раз и было поле Семёна Осиповича, кто-то у лога, в глухом месте, напал на них и «благословил» стяжком, но не «душеврёдно», так что «ускользнули». «Грешили», конечно, на Семёна Осиповича и его сына Ваньку, о котором тоже ходила молва, что он пошёл по тятькиной стопе, но стяжка-то они не оставили, а ночь была тёмном темнёхонька. Нет, сколько ни следили за Семёном Осиповичем, ни на чём его не «поймали». Так он и прожил, ни в чём не нарушивши своей клятвы в Кирдах, а под старость сделался набожным. Так по крайней мере думали о нём и таким стойким в соблюдении данной клятвы считали его односельчане.

Как у завсегдатая, присутствующего на церковных богослужениях, у Семёна Осиповича было постоянное место в церкви в нише у входа, образуемой колоннами, на которых построена была колокольня. Здесь, под сводами был полумрак. У одной из колонн стояла «конторка» церковного старосты на небольшом возвышении. На стенке перед ней висела массивная икона Николая-угодника в серебряных позлащёных ризах, а во всю стену у дверей так, чтобы ярче бросилась при выходе из церкви, нарисована была картина ада, причём грешники, а под стать им и черти – мучители их в «геенне огненной» были изображены почти в натуральную человеческую величину. Семён Осипович становился у самой этой картины, причём, когда староста зажигал большую свечу перед образом Николая чудотворца, то свет от неё, отражаясь в ризе святого, как от рефлектора, падал на картину, и фигура Семёна Осиповича как бы сливалась в одном ансамбле участников картины ада. Такая иллюзия получалась при своеобразном распределении света и теней между колоннами.

Было несомненно, что Семён Осипович являл собою образ кающегося грешника. Когда в церкви было мало народу, а то и совсем пусто, то одинокая фигура его имела вид кающегося мытаря, как он показан на картине по мотиву евангельской притчи «О мытаре и фарисее». Он стоял в глубокой задумчивости и, очевидно, творил «умную молитву», потому что не видно было, чтобы он шептал что-то, как это бывает у других молящихся, а тем более не пел, как некоторые из них. Когда нужно было становиться на колени по ходу богослужения, он брал в руки свой посошок, который ставил неподалёку в угол, и склонялся на одно колено, потому что вторая нога у него, как указано было уже выше, была покалечена и не сгибалась в колене. Он был безграмотный, и не было известно, знал ли он какие-либо молитвы. Он мог, конечно, кое-что в этом отношении позаимствовать от «спасённой души» - от Февронии, но сама Феврония тоже была безграмотной и, если усваивала – заучивала какие-либо молитвы, то по слуху, а известны были примеры такого искажения этих молитв, заученных по слуху, что смысл молитвы совершенно искажался. Так, известный всем в Тече слепой Якимушко ходил по деревне за милостыней и распевал молитву «Заступница усердная» в своей редакции: «Заступлица усербная», а слова в конце этой молитвы: «Ты бо если спасение рода христианского» заменял словами: «Ты и сама то веры нашего рода хрестьянского». Такой же, вероятно, была и грамотность Семёна Осиповича в области молитв и вообще в области вероучения.

Среди людей богомольных тоже «играли» свои страсти, особенно среди женской части их. Были среди них люди честолюбивые, с самомнением, стремящиеся к славе – быть на виду. В церкви они старались креститься ближе к амвону, чтобы все видели, дескать, смотрите, каков я у Господа Бога. Во время хождения на водосвятие, например, на первого Спаса, или во время «богомолий» при засухе, они старались держаться ближе к «батюшке», нести хоругви или иконы. Особенно назойливыми в этом случае были «богоноски» при хождении «с Богоматерью». Среди них были развиты споры, интриги и пр. Семён Осипович был далёк от всего этого: когда заканчивалась обедня и шёл звон «во вся», он последним уходил из церкви, а во время разного рода «хождений» держался где-либо в стороне, медленнее «ковылял» за другими. Таким в моей памяти остался Семён Осипович.

В июле 1914 г. я со своей женой А. Ф. на положении новобрачных гостили у родителей моих в Тече. «Гощение» было омрачено началом войны. Мы были свидетелями мрачных проводов на войну запасных солдат. Кругом лились слёзы, слышались причитания жён, матерей при проводах их кормильцев.

В двадцатых числах августа подходил последний срок для нашей явки на работу. Предстояло ехать в Челябинск для дальнейшего следования по железной дороге к месту назначения. Никак не могли найти ямщика: была пора, когда лошади у всех были «забиты» на подъёме паров. Вспомнили о Семёне Осиповиче. Десять лет тому назад – осенью и в начале зимы 1904 г. – моего брата Ивана «забрели в солдаты». «Некрутам» до отправки «на службу» полагалось «гулять». И вот наша молодёжь – и «некруты», и их товарищи и друзья – «гуляли». По болезни в этом году я тоже «зимовал» в Тече. Решили мы – человек пять-шесть – «катнуть» в Нижну в гости к нашему «придворному» ямщику – Терентию Яковлевичу – и заказали тройку Семёну Осиповичу. Желание «некрутов» у нас, на деревне, считалось обязательным к исполнению для всякого человека – будь он родня или просто знакомый. И вот Семён Осипович «представил» тройку своих лихачей. Кони за зиму отдохнули и рвались к бегу. Едва мы успели повскакивать в кашеву, они рванули, понеслись вихрем, и колокольчик – «дар Валдая» «залился» чистым серебром. В то время на моде у нас была песня, незаслуженно забытая сейчас, по сохранившейся в редакции композитора Сенгалычева – аранжированная им:

Заложу я тройку борзых

Темнокарих лошадей

И помчусь я в ночь морозну

Прямо к Любушке своей.

Гей вы, друзи удалые,

Мчитесь сокола быстрей,

Не теряйте дни златые:

Их немного в жизни сей.

Ночь была темна – морозна,

Ямщик тройку осадил,

С поцелуем жарким, нежным

В сани деву посадил.

И, махнув кнутом по тройке,

Громко песню он запел:

Гей вы, друзи молодые,

Мчитесь сокола быстрей,

Не теряйте дни златые:

Их немного в жизни сей!

Мы ехали тоже зимой и поздно вечером – почти ночью, так что сама обстановка подталкивала петь эту песню, и мы пели. Семён Осипович, хотя уже в это время понемногу настраивался на «божественный лад», но, восприняв «малую толику» пива, тоже, хотя не пел, но поддерживал общее весёлое настроение.

И вот картина этой поездки воскресла в моей памяти и подтолкнула обратиться с предложением быть нашим ямщиком к Семёну Осиповичу. Он принял это предложение. Как на зло, началось ненастье, и выезд день ото дня откладывался. Но ненастье не прекращалось, откладывать поездку было больше нельзя, и мы отправились в путь под дождём. Кони – пара серых – у Семёна Осиповича в отличие от обычно бывших в это время у всех хозяев худых, с выступившими наружу рёбрами, оказались «в теле», бодро взялись тащить коробок, кроме пассажиров порядочно нагруженных разным багажом, но измотались, потому что хотя были и подкованы, но ноги у них скользили в сплошном месиве глины или растворившегося с водой чернозёма; выбоины на дороге мотали экипаж, а у лошадей сбивали хомуты и били ими по …

С трудом шагом мы добрались до деревни Пановой, которая была на половине нашего пути, и сделали в ней остановку. Дождь не прекращался, и мы в том же духе продолжали свой путь. К Челябинску мы подъезжали уже в начале ночи. Была темень, хоть глаз выколи. Последние пять вёрст до Челябинска предстояло проехать глухим лесом, который стеной стоял по обе стороны дороги. В этом лесу «пошаливали» грабители, а ещё в последней перед Челябинском деревеньке – «Кругленькие», расположенной на нашем пути, нам рассказывали, что в этом лесу был убит и ограблен накануне какой-то «ухарь-купец». Понятно, что мы настроены были далеко не спокойно. Что скрывать, и мысль о прошлом Семёна Осиповича, о том, что он тоже когда-то «пошаливал», нет-нет да и «гвоздила» в мозгу: «а что, если …» Ехали мы молча, боясь обнаружить своё нахождение в этом страшном месте. Дождь лил и лил, вода хлопала под колёсами, и слышно было, как лошади тяжело волочили свои ноги. В половине пути по лесу показался огонёк. Мы насторожились: не «они» ли – наши невидимые враги? Нет, оказались мирные люди. Огонёк тускло горел у них под шатром, а около телеги стояли кони, пережёвывая траву. Наконец, показались огни Челябинска, и мы вырвались из объятий этого леса. Вздохнули спокойно, и первым заговорил Семён Осипович. «Вы боялись или нет, когда мы ехали по лесу?» - обратился он к нам с вопросом. Никому не хочется, конечно, признаваться в своей трусости, и с нашей стороны последовал стереотипный на этот случай ответ: «Да, нет … ничего». «А я – сказал Семён Осипович – сидел на козлах, как на углях». Признание было многозначительным и красноречивым: Семён Осипович, очевидно, вспомнил о том, как он когда-то в такую же ночку тёмную и при такой же обстановке, в какой теперь сам был, «погуливал с кистенём», но тогда он направлялся за чужим добром – пограбить, а теперь его собственническое нутро дрожало от страха, что вот-вот у него его отнимут.

Подъезжая к Челябинску, мы проезжали по какому-то мостику, который пошатывался и в довершение всего откуда-то из темноты слышался жалобный писк выброшенных котят. Так завершилось наше мрачное путешествие. В полночь мы добрались до вокзала. Затащивши все вещи в вокзал, я вышел ещё попрощаться с Семёном Осиповичем. Со словами – «Ну, прощай, Василий Алексеевич» - он пожал мне руку, забрался в коробок и тронул лошадей. Я ещё несколько минут стоял и смотрел в след медленно уносящемуся в темноту с рассыпанными по ней огоньками коробку с седоком. На душе было грустно. Я больше не видал Семёна Осиповича: он вскоре скончался.

Три года тому назад я посетил Течу. Всё здесь изменилось: церковь разрушена, у ней остались только развалины некоторых стен. По какой-то случайности осталась ещё стена, на которой был изображён ад, но картина уже стёрлась. Козы – эти гимнасты в мире животных – ползали по руинам: перепрыгивали со стены на стену.

Кладбище было ликвидировано, лес вырублен, и по кладбищу была проложена новая дорога.

Избушка Семёна Осиповича сохранилась, но пристрой весь на половину был разрушен. Всё казалось миниатюрнее, чем раньше. Я находился под каким-то неотвязчивым ожиданием, что вот-вот из ворот избушки выйдет Семён Осипович и «поковыляет» к церкви, но …

5/V [19]63 г.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 280-294 об.

Публикуется только по «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «пермской коллекции» имеется ещё один одноимённый очерк «Семён Осипович» в составе «Очерков по истории Зауралья». (ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 722. Л. 35-40.), в который повторяются те же эпизоды. В «свердловской коллекции» также имеется очерк «Семён Осипович» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Шадринского уезда Пермской губернии». Часть III. (март 1966 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 380).

 


Вернуться назад



Реклама

Новости

30.06.2021

Составлен электронный указатель (база данных) "Сёла Крыловское, Гамицы и Верх-Чермода с ...


12.01.2021
Составлен электронный указатель "Сёла Горское, Комаровское, Богомягковское, Копылово и Кузнечиха с ...

30.12.2020

Об индексации архивных генеалогических документов в 2020 году


04.05.2020

В этом году отмечалось 150-летие со дня его рождения.


03.05.2020

Продолжается работа по генеалогическим реконструкциям


Категории новостей:
  • Новости 2021 г. (2)
  • Новости 2020 г. (4)
  • Новости 2019 г. (228)
  • Новости 2018 г. (2)
  • Flag Counter Яндекс.Метрика