Свердловский государственный [педагогический] институт
иностранных языков

Я попал в него после поражения в юридическом институте, где латинский язык был снят с учебного плана в качестве обязательного предмета. Не забуду я того момента, когда мне об этом первыми сообщили мои ученики-студенты. Смотрю: стоят, улыбаются. «Василий Алексеевич, Вы слышали новость?» – «Какую?» – «Латинский язык снят в юридическом институте» - А как же «Римское право»? Ещё шире расплылись улыбки. … «Туда же!»

И вот я в институте иностранных языков. Что мне бросилось в глаза здесь в виде не привычного, нового, то это – сплошное женское «царство»: зав[едующие] кафедрами женщины, декан – женщина, секретари и библиотекари – женщины. Среди преподавателей иностранных языков три-четыре человека мужского рода. Единственным оазисом, выдержанным в мужском роде, явились преподаватели латинского языка: Пётр Иванович Глебов, с которым я встречался уже в медицинском ин[ститу]-те, Ричард Осипович Элледер, прибывший в Свердловск из Шанхая, я, вновь прибывший в коллектив, а позднее присоединился ещё к нам Владимир Димитри[еви]ч Миронов[1], работавший прежде в университете. Ричард Осипович преподавание латинского яз[ыка] совмещал с преподаванием английского языка и в этом отношении более соответствовал профилю учителя в этом институте, где латинский яз[ык] был поставлен на обслуживание иностранных языков, что ему удавалось в большей степени, чем кому-либо из нас, так сказать, «чистых» латинистов. Метеором промелькнул ещё среди нас Александр Константинович Матвеев, очень одарённый молодой человек, но слабо организованный в то время. Итак, мы, преподаватели латинского языка представляли из себя некую «когорту» учителей, которая первоначально была в «рассеянии» по кафедрам иностранных языков, а потом нас объединили под «крылышком» Ивана Алексеевича Дергачёва, зав[едующего] кафедрой русской и иностранной литературы.

Латинскому языку в этом институте отведена была почётная и важная задача помочь студентам изучить историю иностранных языков и осмыслить научную структуру этих языков путём сравнения с ним. На изучение языка отведено было до 170 часов, с распределением их по двум курсам – первому и второму. Учебник Попова и Шендяпина[2] позволял поставить преподавание на широкую ногу: в нём была представлена классическая латинская проза главным образом, но в достаточной степени и поэзия. Представлена была даже любовная лирика Катулла. Мы преподавали латинский язык, как часто тогда говорили, в развёрнутом виде: бери, черпай из созданного нами источника, сколько тебе нужно. «Рука дающего не ослабевала», но она, к сожалению, повисла в воздухе – не встретила ответного движения, как об этом сказано в известном стихотворении А. С. Пушкина («Эхо»): «Тебе ж нет отзыва. Таков и ты поэт». Любовь получилась неразделённой.

Почему? Потому что те, в адрес кого направлена была наша работа, не знали латинского языка и просто, как видно, не имели вкуса в занятиях сравнительной филологией. Рьяным поборником использования латинского языка на занятиях французским языком была зав[едующая] кафедрой этого языка Ирина Васильевна Пучковская[3], и она «поедом ела» П. И. Глебова за то, что он, как ей казалось, мало уделял со своей стороны внимания этому вопросу, но прав был и Глебов, утверждая, что дело вовсе не в нём, а в том, что сами преподаватели французского яз[ыка] не могут использовать латинский яз[ык] на своих занятиях, потому что не знают его. Был один случай, когда мне посчастливилось увидеть на доске опыт одной препод[авательницы] французского яз[ыка] по связи изучения одной темы этого языка с темой латинского языка. Было сопоставлено спряжение однокоренного глагола из того и другого яз[ыка] в форме plusquamperfectum indicativi activi. Это же была красота! Закон экономии речевого аппарата (сжатие формы) здесь был представлен в самой кокретной форме. Но это и был единственный, вероятно, случай. Зато увлечение «мистической» теорией Марра превратилось в настоящее идолослужение: так и казалось, что жрецы этой теории поставили жертвенник и ходили вокруг него, воскуривая фимиам. С Марра начинали занятия, именем его клялись в процессе занятий, и когда раздался мощный голос Иосифа Виссарионовича Сталина с критикой этой теории, то в страхе разбежались, оставив и жертвенник и божество. В известном стихотворении Надсона картина с жертвенником выражена так:

Пусть жертвенник разбит,

Огонь ещё пылает,

но в данном случае погас и огонь.

Ни в одном институте не было столько оказано мне внимания, как в этом, но покидал я его с сознанием какой-то неудовлетворённости: такое настроение, вероятно, бывает у охотника, когда он даёт хорошо подготовленный выстрел, но он оказывается холостым, т. е. безрезультатным.

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 398. Л. 94-103.