---

УЧЕНИЕ П. А. ИКОННИКОВА
В КАЗАНСКОЙ ДУХ[ОВНОЙ] АКАДЕМИИ*

 

В начале июня 1909 г. Пётр Алексеевич закончил учение в Пермской духовной семинарии и оказался на распутье: что делать с собой дальше. Вопрос о том – «надевать или не надевать рясу» - уже давно был им решён отрицательно: нет, ни при каких обстоятельствах. Так что же делать? Думать о консерватории, о чём иногда раньше появлялась коварная мысль, нельзя: для него было ясно, что это значит заведомо тешить себя тем, что называют pia desideria (благопожелания). Университет или, как многие делали, ветеринарный институт? Но где средства? Думал и так: поступлю в учителя, подзаработаю денег и поеду учиться дальше: так делали иногда кончившие семинарию.

Летом на каникулы приехал из Казани брат Алексей[1], студент третьего курса Казанской дух[овной] академии, священник, и подал мысль о поступлении в академию. Обычно в академию абитуриенты семинарии поступали по командировкам, но бывали случаи, что поступали и по личной инициативе. Так как П. А. окончил семинарию по первому разряду (студентом), то ему предоставлялась возможность поступить по конкурсному экзамену. Принявши в соображение мотивы pro и contra, П. А. решил попытаться поступить в академию в виде некоторого компромисса со своими желаниями и устремлениями, так как заниматься богословскими науками, откровенно говоря, ему не хотелось, но, думал он, кончу академию пойду в учителя: так делают многие. Итак, вопрос был решен: П. А. будет поступать в Казанскую дух[овную] академию.

В Казани в этом году была промышленная выставка, о которой много рассказывал брат Алексей и [он] сагитировал целую кампанию на поездку в Казань. В конце июля в Екатеринбург выехали: П. А., его старшая сестра, учительница – Александра Алексеевна, старший брат П. А., священник, со своей женой, и ещё один священник из родни. Поездка в Екатеринбург была обусловлена тем, что Петру Алексеевичу нужно было получить из консистории метрическую выпись для представления в академию, а двум священникам – получить разрешение на поездку в Казань от архиерея. Кампания остановилась в гостинице Атаманова, где сейчас находится Областное управление МВД.[2]

Летом того года наблюдалось редкое явление в природе: переселение белок из Азии в Европу. Шли они сплошным потоком, как саранча, по лесам и посёлкам. В лесу идёшь и слышишь вверху шуршание, поднимешь голову и видно, как с дерева на дерево перепрыгивают белки. В городе наблюдались такие картины: едет по улице извозчик, вдруг соскакивает с козел и, размахивая кнутом, мчится за маленьким бурым зверьком.

В гостинице были патриархальные порядки. Так, при выходе на стенке висела оригинальная «доска соревнования», на которой было отмечено, сколько за каждым номером (читай – за жильцом в номере) значилось к уплате за пиво в бутылках. Рентген – не правда ли?

Священников постигла неудача: преосвященный не разрешил, и один из них с женой отправился домой, другой же, посмелее, решил продолжать путь на Казань на собственный риск.

Первый раз в жизни П. А. предстояло поехать на пароходе от Перми до Казани. Что касается Казани, то, как это было и с Пермью, он многое уже слышал от брата Алексея. Слышал, например, что при проезде с пристани в город встретится памятник взятия Казани Иваном Грозным, что виден будет кремль с башней Сумбике[3]; слышал многое об академии вплоть до того, что во дворе академии бродит одинокий журавль.

Стоит ли говорить о том, сколько прекрасных впечатлений получил П. А. и от поездки на пароходе и от первых знакомствах с Казанью. Однако, приходилось себя ограничивать в виду экзаменов. Неблестяще, но с достаточными показателями для приема, экзамен был сдан, и П. А. был зачислен студентом академии.

Третий раз в жизни П. А. вступал на новую стезю учения в духовной школе: в 1897 г. – в Камышловском духовном училище, в 1902 г. – в Пермской духовной семинарии и, наконец, в 1909 г. – в Казанской дух[овной] академии; три вехи, три грани, три ступени, три перелома в жизни – материальной и духовной. Что нового внесла академия в жизнь Петра Алексеевича?

Если применить всю силу и способность абстрагироваться, которые у нас воспитывались в семинарии, а особенно в академии и расположить все три ступени духовного образования в порядке предоставления самостоятельности и большей свободы обучаемым в них, то академия, конечно, является вершиной этого процесса. В духовном училище все ворота и двери для сообщения живущих в интернате с внешним миром были закрыты, а внутри интерната каждый шаг был под наблюдением инспектора и надзирателя. В семинарии уже на три часа – с 2-х до 5-ти [дверь] была ежедневно открыта, а в праздники и ещё больше. Вечерние занятия были основаны на самоконтроле. В академии двери были открыты настежь целые сутки, и даже посещение лекций не контролировалось. В этом было великое преимущество академии. Но что было недостатком, так это то, что, грубо выражаясь, в академии начинались танцы от той же печи, что и в семинарии: цикл предметов, за редким исключением, был такой же, как в семинарии. Этого не испытывали семинаристы, поступавшие в университеты и институты. Конечно, материал преподавался глубже и путём лекций, но сколько бы, скажем, ни углубляли речь об арианских спорах, они другими не будут, а ещё больше набьют оскомину. При таком положении дела свобода посещения лекций была для студентов академии величайшим благом и разрешением их противоречивого положения в академическом отношении. В академии была прекрасная библиотека и была полная возможность заниматься самообразованием. П. А. в полной мере использовал это положение в академии.

 

[1-й курс]

 

В самом начале занятий на первом курсе П. А. пережил психологический шок, тяжёлую душевную борьбу, некий «вызов небу». Умер студент второго курса, ближайший друг А. К. Рыбакова – Алмазов. Цветущий, жизнерадостный юноша – и вдруг смерть! Это так потрясло П. А., что он только и думал о смерти. Его неотступно преследовала одна и та же мысль: это может быть и с ним. Дальше он стал искать и виновника этого «там». Он стал внушать себе мысль, что нужно всегда думать о смерти и быть готовым отказаться от неё.[4] Он был готов сказать «тому»: если «ты» так делаешь, то возьми её (жизнь) сейчас, я готов. Потом это настроение прошло. Но что это было: пароксизм сумасшествия?

В течение первого курса П. А. вращался главным образом в кругу знакомых студентов своего брата Алексея. Среди них было семейство директора училища слепых Николая Александровича Березина. Брал частные уроки по постановке голоса у артистки М. У. Янишевской-Елецкой. Время от времени ходил в оперу. Бегал на коньках на академическом катке.

На первом курсе лекции читались по следующим предметам: Священное Писание Ветхого Завета, общая церковная история, Библейская археология, еврейский язык, история иностранной литературы, латинский язык, история философии.

Лекции по Священному Писанию Ветхого Завета читал Павел Александрович Юнгеров. Павел Александрович принадлежал к старому поколению профессоров Казанской академии. Им были написаны две книги по «Введению в круг изучения книг Ветхого Завета». Он был доктор богословия. Читал лекции по конспекту тихо, монотонно. Никогда не разговаривал со студентами. Раз только по поводу сочинений, которые ему студенты писали на первом курсе, обмолвился небольшим замечанием с инструктивными указаниями. Вероятно, за его сухость, неприветливость была сочинена, надо полагать, небылица, сплетня о том, что от него ушла жена из-за полного невнимания к ней. В драматизированном виде об этом рассказывали так, что будто бы когда он писал о пророках, то она не раз ставила ультиматум: или-или. Наконец, когда он дошёл до пророка Амоса, то она категорически поставила вопрос: или Амос или я. Ответ последовал: Амос… и она ушла.

Павел Александрович был человек великой эрудиции и знал шесть или семь иностранных языков. К экзамену мы готовились по его книгам. Его лекции нам были его «лебединой песней»: на втором курсе чтение лекций по этому предмету продолжал уже пришедший ему на смену… Григорьев.

Лекции по общей церковной истории читал на первом и втором курсе доктор богословия тоже из старой гвардии профессоров академии Фёдор Афанасиевич Курганов. Одно время читал лекции и в университете и был даже деканом историко-филологического факультета. Свою первую лекцию он начинал так: «Когда Дух Святой сошёл на апостолов» и т. д. Трудно решить вопрос, кто из двух: он или Юнгеров так сухо, мертвяще читал лекции. Читал по тетрадке, монотонно, не отрываясь от нее. Передавали, что однажды студенты осмелились у него спросить: Фёдор Афанасиевич, почему Вы читаете, а не произносите лекции? Он ответил очень резонно: «вы латинский язык знаете! Что значит по-латински lectio? – Чтение. Вот и я читаю». На первом курсе он не успел закончить тему об арианских спорах и остановился на какой-то фразе. На втором курсе он начал так: «Итак, арианские споры возобновились»… и по-прежнему монотонно, не отрываясь от тетрадки, продолжал своё чтение. На втором курсе он, очевидно, в качестве опыта проводил семинары, на которых показывал, как нужно пользоваться источниками на иностранных языках. Он приносил какую-то книгу на греческом языке (заграничное изд[ание] Миня), читал, переводил и толковал различные греческие термины. В конце одного занятия он вдруг (это было неожиданное, так сказать, лирическое отступление) сказал: «Завтра будут меня мучить». Оказалось, что на другой день было назначено чествовать Ф. А. по поводу 40-летия его учёной деятельности. И как оскорбительно куце, нищенски организовано было это чествование учёного, которым академия должна бы гордиться. В квартире инспектора в одной из комнат, где собрались чествовать, студенты стояли и ректор епископ Алексий обратился к юбиляру с речью, которую начал образно: «Ф. А., приходилось ли Вам когда-либо стоять на берегу моря?»… Дальше смысл речи таков, что дескать оратор стоит перед юбиляром как перед морем знаний. В конце речи оратор отметил главную заслугу в науке Курганова в том, что он – ортодокс. То ли с иронией, то ли в подлинном значении Ф. А. начал свою речь словами: «Да, Ваше преосвященство мне приходилось стоять на берегу моря тогда-то и там-то». В академии был роскошный актовый зал, где можно было чествовать старого профессора, но тупость и грубая нетактичность ожиревшего «его преосвященства» и прочих не подсказали этого.

Ф. А. Курганов в области своей науки был большой величиной. Своими исследованиями он [указан на] неправильный взгляд на значение Трул[л]ьского собора, установившийся до него в науке. Он был учёным мужем великой эрудиции, знаток иностранных языков. За его внешней сухостью, строгостью иногда проявлялась отзывчивость, внимание, чуткость на экзаменах. Нельзя не коснуться его внешнего вида. Длинные седые волосы и седая борода, прямой взгляд, несколько суровый, показывали, что это был маститый учёный, жрец науки в лучшем значении этого слова. Он не любил ходить в форменном одеянии, а носил сюртук гражданского образца. До глубокой старости он сохранил стройную фигуру. На всю жизнь остался одиноким холостяком. П. А. по его привычке мыслить литературными образами в виде Ф. А. представлял образ Павла Петровича Кирсанова («Отцы и дети»), а в виде П. А. Юнгерова – Каренина («Анна Каренина).

Лекции по Библейской археологии читал доцент Полянский. Он был вызван в академию после отказа занять этот предмет А. П. Миролюбовым, инспектором Пермской дух[овной] семинарии. В академии он сменил престарелого профессора Терновского. Он читал лекции по возвращении из научной командировки в Палестину, где он пробыл год. Он собственно не лекции читал, а рассказывал о Палестине очень живо, увлекательно. Он же преподавал еврейский язык. С еврейского языка мы потом делали переводы «Берешит» (книга «Бытия») и псалмов Давида.

Он был уже не молодой, высокий, солидный, тучный и при этом очень подвижный, «торопыга». Когда двигался быстро, фалды его сюртука широко развевались. При обучении нас еврейскому языку ему приходилось иметь дело с мелом и доской, и часто можно было его видеть вывозившимся в мелу. У него была небрежная причёска, и вообще он был небрежен по отношению к своему внешнему виду. Чем-то он напоминал Пьера Безухова, как он изображён в «Войне и мире».

Историю иностранной литературы в этом году (1909-1910) после смерти осенью 1909 г. профессора Алексея Васильевича Попова читал профессор, доктор богословия Алексей Александрович Царевский. Он же на втором курсе читал лекции по истории русской литературы. Среди других профессоров он резко выделялся наружным видом. Высокого роста, стройный, очень подвижный, отменно деликатный, с «джельтменскими» манерами, общительный он был полной противоположностью другим профессорам старикам. Казалось, что он человек другой среды и только со стороны приходит в академию. Он обладал, кроме того, приятной наружностью, можно сказать красивой наружностью. Всегда был изящно одет. В аудиторию входил быстро и всегда громко и учтиво здоровался: «Здравствуйте, господа!» Кажется, мелочь, а она так импонировала студентам. Лекцию он произносил (говорил) с конспектом. Обычной его манерой было чуть-чуть подпереть голову правой рукой, облокотившись на кафедру. Говорил он живо, образно, изящно, иногда с иронией. Но обзоры его не были глубокими по содержанию, иногда походили на «взгляд и нечто», что впрочем, вероятно, объяснялось недостачей учебных часов. Лекции его скорее всего были установочными. В лекциях по русской литературе он обнаруживал явно симпатии славянофилам, а по выступлениям его на защитах учёных работ можно было заметить в виде направление вправо. Лекции по русской литературе он закончил ироническим замечанием: «А дальше, господа, в русской литературе началось нечто максимально-горькое»… и дальше смысл речи такой, что он не желает об этом говорить. А. А. занимался ещё в военном училище в кремле. Был он холостяк и жил в номерах, в Эрмитаже.[5] Первая встреча П. А. с ним была ещё до поступления в академию в Перми: он со своим братом, студентом академии, был у вокзала, из которого выходили две дамы и мужчина, уже не молодой, но с манерами «джельтмена», кавалера. «Это – наш профессор» - сказал П. А. брат.

Лекции по латинскому языку и истории римской литературы читал инспектор академии, доцент, протоиерей Николай Петрович Виноградов. Прежде всего, надо сказать, что это был добрейший человек. Жили они двое с женой, без детей. Жена его была очень благообразная старушка. Не будь бы в рясе, про них можно было бы сказать: Филемон и Бавкида.

Работа Николая Петровича (так его звали студенты) была облегчена тем, что студенты уже раньше изучали латинский язык: нужно было только повторять. Переводили Лактанция с глубоким грамматическим анализом. Лекции по истории римской литературы были элементарными. П. А. дополнительно пользовался произведениями Модестова[6] и Нагуевского.

Историю философии читал только что принявший священный сан Николай Васильевич Петров. Он читал историю греческой и римской философии. Читал он увлекательно, с жаром, интересно, много глубже, чем в семинарии. Главное достоинство его лекций состояло в популярном изложении. Через два года Н. В. переключился на чтение лекций по истории [Священного] Писания Нового Завета. Почему? Студентам осталось не известным. Студентам была известна некоторая деталь из семейной жизни Н. В., а именно: он женился на девушке, которую спас при пожаре парохода. Был он человек скромный, в высшей степени деликатный и добрый.

Закончился первый год учения П. А. в академии. Впечатления от первого года осталось у него пёстрое: были лекции, на которые он ходил с интересом, но были и такие, что скука на них была ужасная. П. А. много читал, а особенно сочинения Карлейля[7]. Больше всего его интересовали вопросы, касающиеся воспитания характера. Отношения с товарищами по курсу пока что были очень ограниченными.[8]

Два печальных события произошло в этом годе: смерть профессора А. В. Попова и доцента, лектора по греческому языку Родникова.[9] Отпевание умерших было в академической церкви. Особенно тяжёлыми были похороны А. В. Попова, у которого осталась семья: жена и две дочери. Особенно убивалась старшая дочь его – Александра, которая при отпевании оглашала церковь безумными рыданиями.

В конце года П. А. в первый раз испытал прелесть академических экзаменов, когда приходилось подряд сдавать экзамен по всем предметам до одури. Так было принято в академии.

 

[2-й курс]

 

На втором курсе изучались: Священная история Нового Завета, Библейская история, история русской церкви, логика, психология, история русской литературы, немецкий язык и продолжалось изучение Ветхого Завета и общей истории церкви.

Лекции по Священному Писанию Нового Завета читал профессор, доктор богословия Михаил Иванович Богословский, принадлежавший тоже к старой гвардии профессоров. Низкого роста, с большой головой он имел вид, похожий, не в обиду будь сказано, на гнома. Одна бровь у него припухла. Высокий лоб, шапка седых волос на голове и пышная борода являли вид солидного учёного. Он был человек большой эрудиции. Лекции читал, разгуливая по аудитории. Несколько курьёзным он казался, когда со спокойного тона речи переходил на обличительную речь, пытался разгромить кого-либо. Так, однажды он по какому-то поводу обрушился на Л. Н. Толстого. Было странно видеть добрейшего «Мишу Богословского» (так его звали студенты), мечущим гром и молнии на Льва Толстого. Его докторская работа по предмету была изящно издана.

Среди студентов академии нашёлся один художник, который сделал гипсовую статуэтку с него и преподнёс ему. Любопытно было наблюдать, как М. И. иногда торжественно на барабусе (зимние ро́звальни) подъезжал к академии. М. И. был отцом небольшого семейства. В 1910-1911 г. он читал лекции в последний раз.

Лекции по Библейской истории читал доцент Василий Иванович Протопопов. Он старался всегда казаться величественным и с большой амбицией. Не все лекции его были одинаково интересными, потому что самый предмет был какой-то расплывчатый – не то история, не то апологетика. Но было интересно, когда он читал лекцию о «Bibel und Babel» Делича. Интересно было потому, что постановка вопроса у Делича была новой для студентов.

Историю русской церкви читал профессор Иван Михайлович Покровский. Он читал лекции, стоя у кафедры, без тетради и конспекта. Как историк и учёный он пользовался скромным авторитетом.

Логику и на третьем курсе систематическую философию читал профессор, доктор богословия, член Правления академии Виктор Иванович Несмелов. Его именно считали звездой первой величины и им именно гордились казанские «академики» перед «академиками» других академий. Его книга «Наука о человеке» рассматривалась как философский труд. Когда в 1911 г. была издана библиотечка на богословские и философские темы, то в неё вошли отрывки из диссертации В. И. «Наука о человеке». При поступлении в академию студенты, прежде всего, покупали «Науку о человеке». На лекциях В. И. обычно присутствовали все студенты, но слушать его лекции было очень трудно, во-первых, потому, что он тихо говорил, а во-вторых, он излагал свои мысли таким мудрёным языком, что его было трудно понимать. Но этот «учёный» язык и нравился студентам, и они старались подражать ему. Когда профессор К. Г. Григорьев читал лекции о доказательствах бытия Божия, то ссылался на книгу В. И. Несмелова «Наука о человеке», а доказательство, сформулированное последним, он называл отнологическим. По систематической философии на третьем курсе В. И., кроме лекций, вёл ещё семинары, на которых разбирались различные учебники по философии. Доклады делали студенты, а В. И. делал оценку доклада и обобщение темы. Все боялись экзамена по предметам В. И.: уж очень тяжёл был материал для усвоения.

В. И. был невысокого роста и тщедушного сложения.

В академии ещё читались лекции по апологетическому богословию. Их читал экстраординарный профессор Константин Григорьевич Григорьев. Он был любимцем студентов, единственным профессором, к которому на лекции приходили иногда студенты с других курсов, даже те, которые прослушали у него курс. Главный интерес его лекций заключался в том, что он в них откликался на темы и вопросы, более или менее близкие к современности, например, вышли «Мировые загадки» Геккеля и он читает о них лекцию. По характеру предмета К. Г. приходилось также затрагивать и философские. Читал лекции он увлекательно.

Немецкий язык по совместительству преподавал профессор нравственного богословия Владимир Александрович Никольский. Преподавать живой иностранный язык в течение года юношам 21-22 лл., не изучавшим его раньше – это, конечно, сложная проблема. Профессор мог только в самых общих чертах руководить самостоятельной работой студентов, а успех зависел от активности и заинтересованности студентов. Пётр Алексеевич отдал много времени, чтобы в какой-то степени восполнить пробел в этом отношении. Он работал самостоятельно по методу Туссена и Лангештедта и читал Библию на немецком языке в переводе Лютера. Позднее он читал, что Лютер оставил по себе память и создал себе «памятник нерукотворный» переводом Библии на классический немецкий язык. Изучение немецкого языка в академии не осталось безрезультатным для П. А.: впоследствии он читал, правда, частично пользуясь словарём избранные стихотворения Гейне, «Орлеанскую деву», «Вильгельм Тель» и частично «Фауста».

В течение второго курса большую часть своего времени отдал изучаемым предметам, особенно немецкому языку.

Из событий этого курса больше всего осталось в памяти событие смерти Л. Н. Толстого. Инспектор академии Н. П. Виноградов очень опасался, чтобы студенты не вздумали сослужить панихиду. Он не понимал, очевидно, того, что понимали студенты, для которых было ясно, что служить панихиду по Толстому значило бы оказать неуважение к его памяти: всем же было известно его отношение к официальной церкви. Этого, как видно, он не понимал или не хотел понять.

 

[3-й курс]

 

На третьем курсе читались лекции по догматическому богословию, нравственному богословию, пастырскому богословию с аскетикой, педагогике, систематической философии, истории и обличению русского раскола и рационалистических сект и русскому языку. По составу предметов это был, вероятно, самый неинтересный курс.

Догматическое богословие читал земляк Петра Алексеевича по семинарии профессор, доктор богословия Павел Петрович Пономарёв. Трудно себе представить столь неинтересный предмет и столь нудное, мертвящее чтение лекций, какое было по этому предмету. Перед студентами был молодой по виду лектор, но у него была такая нудная манера речи, что скука на лекции была невыносима.

По нравственному богословию лекции читал профессор Владимир Александрович Никольский. Он читал живо, но что делать с предметом, который ещё в семинарии набил всем оскомину.

По пастырскому богословию с аскетикой начал блестяще читать лекции земляк П. А. по семинарии [иеромонах Афанасий (Малинин) – ред.], но уже после третьей лекции выдохся и с трудом дотянул до конца года.

По педагогике читал лекции профессор, протоиерей [Алексей Иванович] Дружинин. Этот человек со лбом Сократа был блестящий оратор, знаток своего предмета. На его лекциях у слушателей мысль ни на минуту не могла оторваться от темы лекции. Он читал с жаром, с увлечением, с широким и глубоким охватом темы. Особенно интересны были его лекции по экстремальной педагогике. Он был знаток английского языка и преподаватель его. Выступив на конкурсе переводчиков с английского языка «Педагогика» Меймана, он вышел победителем.

По истории и обличению раскола и рационалистических сект лекции читал профессор, доктор богословия Николай Иванович Ивановский, старейший из профессоров. Несмотря на очень преклонный возраст, он читал лекции живо, красочно. Его любимая манера была ходить по аудитории и рассказывать. Он оживлял свои лекции воспоминаниями о встречах со старообрядцами. Иногда касался пикантных сторон истории раскола. Эти лекции были лебединой песней маститого профессора.

Лекции по истории русского языка читал архимандрит Анастасий, бывший профессор Казанского университета, доктор филологических наук. Читал он, хотя говорится – De mortus aut bene, aut nihil[10], - нужно сказать довольно небрежно.

 

[4-й курс]

 

На четвёртом курсе читались лекции по остальным предметам: гомилетике и истории проповедничества, церковному праву, патрологии и церковной археологии.

По гомилетике вёл занятия иеромонах Афанасий. Занятия носили более практический характер: писали и произносили проповеди.

По церковному праву лекции читал вызванный в академию б[ывший] аспирант проф[ессора] Бердникова Лапин.

По патрологии лекции читал профессор Леонид Писарев.

По церковной археологии лекции читал профессор, доктор богословия, член правления [академии] Василий Андреевич Нарбеков.

По случаю командировки в Англию по вопросу воссоединения православной и англиканской церквей читал лекции профессор – Керенский.

Кандидатскую работу П. А. писал епископу Анастасию на тему: «Древнейшие рукописные евангелия Соловецкой библиотеки при Казанской духовной академии с палеографической и церковно-археологической стороны», «признанное удовлетворительным для степени кандидата богословия».[11]

Теперь, когда прошло много лет, а, главным образом, в корне изменилась жизнь, полезно поставить вопрос о том, что же дала Петру Алексеевичу академия.

Нечего говорить о том, что много было ненужного и лишнего. Но ведь П. А. сорок три года работал в разных учреждениях, и работа его признана полезной. Чему научила его академия? Бесспорно, настойчивому и инициативному труду. Много было в академии ненужного для жизни, но что нельзя отнять от неё, так это то, что в ней давалась возможность работать над собой, развиваться. Взять, например, сочинения, которые писали студенты. Они приучали к настойчивому труду и последовательной работе. Но, конечно, академия по существу своему была учебным заведением противоречивым: из неё вышел Рачинский, энтузиаст народного просвещения, но вышел и иеромонах Илиодор, сподвижник саратовского архиерея Гермогена, а также гнусный по своим выходкам Антоний Волынский. Нельзя забывать, что Григорий Распутин был представлен кругами, близкими к Петербургской академии. Но нельзя забывать и того, что на баланс народного просвещения и в дореволюционное время и после революции «академики» внесли свой труд. Взять хотя бы высшие учебные заведения. Во многих из них «академики» показали себя честными тружениками.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 723. Л. 68-82 об.

*Находится в составе автобиографических очерков «Петя Иконников» в «пермской коллекции» воспоминаний автора; в «свердловской коллекции» отсутствует.

 

---

---