Усадьба «исторического» дома

Он стоял на берегу озера, против церкви, с фасадом на восток. В детские годы моим «историческим» домом был только теченский дом, в годы юности вторым таким домом был для меня сугоякский дом.[1] И тот, и другой со всеми их постройками и угодьями я знал, как говорится, досконально. Когда мы летом подъезжали к нему, около него, у ворот, площадка была посыпана песком. Нас всегда приветливо встречали: начинался шум, беготня, суетня. Моментально открывались ворота, и мы въезжали во владения наших сугоякцев. Только один раз чёрт меня попутал: я заявился в гости в субботу. А виноват, вероятно, Моисей, что он в своей заповеди о субботе не указал, что она – день банный. И вот я поплатился за свою оплошность. Хозяйка [Мария Владимировна] встретила меня словами: «А, вшивые гости приехали». Нужно сказать, что она была доченькой своего батюшки, который любил при случае тоже сказать острое словечко. Мне пришлось «проглотить пилюлю».

Теперь мне предстоит описание владений сугоякских хозяев и дома. В ограде, у ворот, по северной стороне её стояла старая баня. Рядом с ней стоял амбар, а ещё дальше в западном направлении навес, в заплоте которого находилась дверка в огород, обрамлявший усадьбу по всей её северной стороне. В этом огороде, как и в нашем теченском огороде, было всё, что нашей детской душеньке было угодно: горох, бобы, морковь, репа, подсолнухи и пр., но главным было для меня то, что этот огород имел для меня познавательное значение: в нём культивировались новые, неизвестные мне виды овощей: морковь-каротель, цветная капуста, кольраби. У хозяев было стремление к прогрессивному использованию огорода. В западной части двора был навес, за ним пригоны, а на одной стороне – погреб. На западной стороне усадьбы, вблизи берега, была вторая половина огорода, где обычно садили капусту. На горке, в сторону сада, стояла новая баня, а около неё скамейка. Я любил летом сидеть на этой скамейке и смотреть на озеро. Я не видал ещё море в натуре и воображал, что сижу у моря. Я наблюдал озеро в тихую погоду днём.

За ним на линии горизонта виднелись купы деревьев, а за ними, мне это казалось, обязательно должны быть стога душистого сена. Так рисовала мне моя фантазия: пашня мне казалась прозой. Я обозревал озеро влево, вдоль села, и там, на линии горизонта видел его последние дома центральной улицы. Иногда над мутной водой его, обильно напитанной мормышами и водорослями, проносились блики солнца и тускло отражались в его зеленовато-молочной воде. Я видел озеро в бурю, когда по нему «гуляли» волны, а на их гребнях то поднимались, то опускались гуси. Я завидовал этим птицам. Мне казалось, что озеро при этом тяжело дышало, волны его забегали далеко на берег, и слышался шорох их «заунывный», «призывный», по выражению А. С. Пушкина о шорохе морских волн («К морю»). Я однажды видел озеро в лунную ночь, когда оно было спокойным, а в нём отражался луч луны, иссиня-золотистый, тот, который, вероятно, лунатиков побуждал забираться на высокие места домов. Я знал, что в такую лунную ночь хозяева дома тоже приходили на скамейку у бани любоваться картиной ночи и пережить минуты своей первой любви. Бывало, когда сон только ещё начинал клонить меня в свои объятия на отведённой мне кровати в кабинете хозяина, я слышал робкие шаги их в коридоре рядом: они пробирались на скамейку, как любовники, [которые] под покровом ночи спешат на свидание. Много позднее, когда при встрече на курорте «Курьи» двоюродная сестра хозяина[2] М. С. Балакина поведала мне, что хозяйка в своём последнем письме к ней поделилась воспоминаниями о своей счастливой жизни в Сугояке, передо мной мгновенно встала картина, как они – хозяин и хозяйка дома – сидели на этой скамейке и любовались красотой ночи.

Мне всегда, однако, было досадно, что вода в озере была грязной и что оно было мелким: чтобы погрузиться в воду, нужно было зайти далеко в озеро. Запомнилось мне ещё то, что на значительном расстоянии от берега виднелась лодка, купленная у теченского купца Новикова. В Тече она стояла около Мизгирёвской мельницы. Она была большеместная и тяжёлая для плавания в ней. В Тече она редко употреблялась, а в Сугояке, по-моему, она совсем стояла без употребления. Для меня было загадкой, для чего её купили хозяева.

На южной стороне усадьбы, на угоре, по линии построек был расположен сад, а точнее сказать – цветочное хозяйство владельцев дома, потому что деревьев в нём было немного и преимущественно на восточной стороне, по линии фасада дома. По всему было видно, что любовь к цветам была слабостью хозяев. Заранее должен оговориться, что чувствую слабость своего изобразительного пера и только уповаю на снисходительность читателя. Я не считал, сколько было клумб, но их было много: круглых, квадратных, четырёхугольных разной величины. По краям они были обложены дерном. Из цветов были маргаритки, флоксы, настурции, резеда, анютины глазки, табак, левкои и пр., а над ними «царствовали» великаны-георгины вишнёвого цвета. Не было гладиолусов. Одна клумба, круглая, была с портуллаком разных цветов и походила на кудрявую голову ребёнка. Обилие цветов порождало иллюзию, что мы находимся в саду Маргариты («Фауст» - опера) и что вот-вот раздастся романс Зибеля: «О, цветочки мои!» Мне рассказывали, что хозяин даже выписывал корни гиацинтов из Голландии. На одной клумбе, около террасы, в один сезон культивировались помидоры. У хозяев, как выше было уже указано, было вечное стремление к новизне, к новым опытам по разведению растений.

У стены соседнего дома (школа) была малина, за ягодами которой зорко и ревностно следила хозяйка: они предназначались на варенье. Около малинника было несколько кустов шиповника, и однажды я был свидетелем, как хозяйка из цветов его варила варенье. Одним летом здесь же росли цветы для взятков пчёл, и стоял улей. Увы! Опыт из добычи мёда не удался по Некрасову: «суждены нам благие намерения, но свершить нам их не дано».

Почти на середине сада рос развесистый тополь, а около него было нечто похожее на сооружение беседки-ротонды для чая на вольном воздухе. Поблизости стояла метеорологическая станция – водомер и ветряк. Здесь летом 1908 г. я в погожие дни, как багдадский калиф, возлежал на ковре среди травы и пил кумыс, чтобы побороть бронхит в острой форме. В жаркие дни лета вся площадка с цветами под вечер источала аромат, а днём жар томил, и только под черёмухами, что росли у фасада дома, можно было спасаться от жары. Когда-то попечение за цветами было поручено Паруньке, девушке-горничной (см. очерк «Парунька сугоякская»). У садовой ограды, у дороги, стояла длинная дощаная скамейка на двух столбиках. Около неё летом всегда толпились дети из соседних домов. Их приводили за руки, а совсем маленьких приносили на руках няньки – девочки 6-7 лет. Они приходили сюда играть с хозяйскими детьми. Привлекало их, очевидно, и то, что их иногда здесь фотографировали. Я любил сидеть среди этой детворы, и однажды мне пришло в голову (мне было лет 18) взять одну девочку в дети. Своим таким странным намерением я поделился с хозяйкой, она улыбнулась и сказала мне! «Свои будут». Увы! Она оказалась плохим пророком. Здесь же, у этой скамейки, я однажды наблюдал хоровод девушек в Троицу: они кружились и пели песни-веснянки, а одна из них держала берёзку в центре толпы.

В ансамбль сада входила терраса, которая примыкала к парадному входу в дом и была смежной с кабинетом. Она была предметом особой заботы хозяев и, можно сказать, их гордостью. Летом её украшали шторками. Здесь стоял длинный дощаной стол и неподвижные скамейки вдоль террасы у наружной стены. В моей памяти эта терраса связывается с печальным известием о начале войны 1914-1917 гг.: здесь были только что раскрыты свежие газеты с этим известием.

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 392. Л. 189-193.

Находится только в «свердловской коллекции» воспоминаний автора. В «пермской коллекции» отсутствует.