Костюха Пименов

[1961 г.]

Фамилия у него – Клюхин, а Пименов – изменённое или сокращённое – Пименович. Костюха Пименов – это его название, с детства ему присвоенное, особая форма не то уменьшительного, не то ласкательного значения, хотя в других случаях, например, по отношению к взрослым выражения Васюха, Петруха приобретали уже пренебрежительный оттенок. Такова была диалектика этих и подобных имён в деревне. Родители его были выходцами из «Расеи». Дети этих выходцев, которых в Тече было несколько семей, сохраняли ещё кое-какие следы «расейского» происхождения, а у Костюхи Пименова таких следов уже никаких не осталось. Они жили по соседству с нами и вблизи с «Рожковыми», так что знакомство было территориальное, но совершенно по другой линии, чем с Санком «Рожковым», а именно не через игры, а через участие в хозяйственной жизни. Последнее выражение – громкое для детского возраста, но оказывается совершенно реальное. Костя был старше меня на два года. В отличие от Санка «Рожкова», семья которого относилась к обедневшим крестьянам, его родители относились к крепким середнякам, и это именно обстоятельство наложило на его характер с детства черты, отличные от Санка. Санко с детства был уже деревенским люмпен-пролетарием, а Костя с детства был связан с сельским хозяйством: сначала был борноволоком, ездил с лошадями в ночное, потом постепенно привыкал пахать. Санко в детстве торчал дома, а Костю дома всё лето почти не видно было. Больше того, я никогда его не видел играющим. Может быть, поэтому он был каким-то неуклюжим: сильно вытянулся кверху и был худой и костлявый. Очень рано у него в фигуре его стала заметна та особенность мужицкого склада, которую иностранцы называли «тяжёлыми задами». «Почему у них у всех (т. е. у русских крестьян) тяжёлые зады?» - так спрашивали они о русских крестьянах.

Когда я учился в школе и было мне 8-9 лет, Костя тоже должен был бы учиться в школе, но он походил в неё немного и бросил. Другие дети «расейских» этого не делали: они учились в школе до конца и, как правило, учились хорошо. Зимой Костя под вечер, когда я возвращался домой уже из школы, имел обыкновение ездить на гумно за мякиной и брать меня с собой. Ездил он с коробом, в который до краёв накладывал мякину, мы усаживалось в неё, как в перину, и мчались домой. С этого началось знакомство, а так как гумна наши находились одно против другого, то между нами установились взаимные визиты на гумнах. В те времена обмолот производили после просушивания снопов в овинах, и на гумнах оставались горы мякины.

За гумном Кости находилась свалка назьма. Сюда Костя тоже время от времени «совершал путешествие» и брал меня в компанию. Я часто бывал во дворе у Кости и изучил его как свой двор. Костя гордился своими конями.

Со временем его взяли в солдаты. Военная учёба ему не давалась, и он домой по этому поводу писал, чтобы дома молились за него. Почему ему не давалось военное учение? Тут, очевидно, сказалась его замкнутость в детстве и то, что он не доучился в школе. В его развитии получился изъян, и это можно было заметить при общении с ним: он иногда высказывал наивные, детские суждения. В армии за него походатайствовал теченец-земляк А. П. Постников, с которым они служили вместе и его перевели в денщики. По окончании солдатчины Костя взялся за ведение хозяйства. В 1914 г. нам нужно было поехать из Течи в Сугояк в Ильин день, и Костя подал нам пару своих лошадей. «Рысаки» рвались, и он сиял.

После О[ктябрьской] р[еволюциии] Костя продал отцовский дом из-за боязни, что его у него возьмут в фонд сельсовета и вошёл в колхоз. В последнее время он работал пастухом. В 1959 г. мне удалось повидаться с ним. Жил он тогда и, очевидно, и в настоящее время в избушке на той улице, по которой мы ездили с ним за мякиной. Ко мне подошёл старик, высокий и худой, каким был и его отец – Пимен Фёдорович. Он был босой, беззубый. Старость, старость! Что только она делает! Мы перебрали всю его и нашу семью, и оказалось, что все наши родственники перемерли, и только мы двое остались в живых. На свою жизнь он не жаловался, говорил, что хлеб у него есть, есть корова. Не утерпели, пошли на то место, где были наши гумна. Теперь на их месте разросся лесок. Подвёл он меня к одному месту и сказал: «Вот здесь был ваш овин, а здесь была лазея (ход в подполье, где была сушильная печь), а берёзы тогда не было». Высказывал он обиду только на то, что ему не дают пенсию.

И были мы в Константином Пименовичем как два осколка от прежней Течи.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 385 об.-388 об.

Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.