Люди «странные» и люди, «обиженные богом»

[1961 г.]

Как разговоришься с кем-нибудь из жителей соседних с Течей сёл о житье-бытье их, так и узнаешь, что в каждом из них есть свои, чем-либо из ряда других выделяющиеся люди, не славой, не трудом, а каким-нибудь отклонением от обычного быта или нормального состояния. Так, в Сугояке, например, в этом отношении указывали на Васю Курника, совершенно оторвавшегося от земли и крестьянства и странствовавшего «по городам и весям» с кружкой «на украшение храма», или на Микулу-мужика – идиота и летом, и зимой расхаживавшего по селу в одной длинной рубахе, с пёрышком в руке, которое он крутил, поворачивая на солнце.[1] В Беликуле указывали на карликов брата и сестру Афоню и Проню[2], а в Нижне-Петропавловском селе, короче называемом – Нижной, был мужичок-поэт, у которого был талант говорить рифмованными стихами, но по содержанию стихи были густо циничными, порнографическими. На него и указывали, как на некое редкое явление, на талант, и были любители послушать его «стихи» и проводились «чтения», на которых он являлся с полным сознанием своего редкого таланта и «читал». В Тече тоже были свои замечательные люди, хотя не с таким талантом, как у последнего дяденьки, а, наоборот, люди бесталанные, «богом обиженные», вроде вышеуказанных Афони и Прони. О них-то вот и будет ниже речь.

«Екимушко»

Он по месту рождения не был теченским, а нижновским, но, как говорится, «прибился» к Тече, а по-учёному сказать – акклиматизировался. Началось с того, что он приходил в Течу в престольные праздники – «Девятую» и «Первый Спас», приходил, как и многие тогда делали – помолиться Богу. Его, как «богом обиженного», заметили, зазывали в гости. угощали шаньгами, пирогами. Завязалось знакомство, и он стал в Течу приходить и в простые дни. И в этих случаях тоже то туда, то сюда зазывали чай пить, пообедать, а то и переночевать. Вот так он и привык к Тече: сходит на день-два в Нижну, где у него жила мать, а потом приходит в Течу. Бог его обидел зрением: он был слепым. Сам про себя он по этому поводу говорил так: «вижу, что под ногами чуть брезжит, а больше ничо́ не вижу». И так, если посмотреть ему в глаза, то ничего как будто бы ненормального в них нет: карие, как у многих, а приглядишься повнимательнее: да, что-то не то: как бы глазка́ в них нет, мёртвые. Так бывает на болоте, когда в нём неподвижная, стоячая вода и в ней ничего не отражается.[3] Когда Екимушко сделался в Тече, как говорится, завсегдатаем, ему было за двадцать лет. Волосы у него были чёрные, подстрижены в кружок по-деревенски, лицо бледное, как это бывает, например, у сектантов. Так как он с детства не занимался физическим трудом, то был слабого сложения: тонкие руки висели, как плети, ноги при ходьбе гнулись в коленах, и вообще вид был довольно жалкий. Обычный его внешний вид был таков: бредёт он с палочкой, бочком, ощупью, а глаза устремлены куда-то вверх, как это делают все слепые. Что можно сказать об его одежде? Можно ли её подвести под какой-либо стиль? Вопрос этот кому-либо может показаться странным и пустопорожним, дескать: какой же может быть стиль одежды в деревне? А вот и нужно сказать, что не только он может быть, а и был. Например: зипун, пониток, частобор, шуба с бархатной или сафьяновой отторожкой, круглая поярковая шляпа – разве это не стиль? Но в отношении Екимушкиной одежды нужно сказать, что она была не в этом стиле, а была смешением различных стилей. Как составлялся его гардероб, если можно так выразиться? Он составлялся по пословице: «С миру по нитке – голому руба». Скажем так: Новиков дал ему визитку с плеч своего сына Васи, конечно, обносок; Николай Иванович Лебедев дал обношенные свои плисовые шаровары; на ноги кто-то дал, так называемые, бахилы, а шляпу подарил со своей головы Паша Бирюков. Вот и получается, что сверху на половину он походил на барина, а второй половиной – на крестьянина. Где уж тут говорить о стиле – лишь бы не ходить голым.

Как питался Екимушко? Можно ли было его отнести к нищим? Если бы его кто-либо назвал нищим, то он бы нанёс ему смертельную обиду. Нищие в Тече были «кусошниками»: они сидели, например, по праздникам у церкви, где для них о[тец] протоиерей, настоятель церкви, распорядился поставить длинную скамейку, на которой они сидели рядышком, как воробьи осенью на электрическом проводе, а идущие в церковь, главным образом, женщины подавали им шаньги, кральки со словами: «помяни раба Божия» такого-то. У этих нищих была даже своя организация: они иногда продадут подаяние, коллективно купят штоф вина и где-нибудь на Горушках устроят настоящий пир с песнями и танцами. Были «кусошники», которые ходили по домам, а один парень из Черепановой – Стёпка или Егорко – даже возил тележку с ящиком, прикрытым скатёркой, и распевал: «батюшко, матушка, сотворите святую милостинку ради Христа, что Господь послал», причём последние слова так выкрикивал, что слышно было издалека. Екимушко не примыкал ни к той, ни к другой группе: он был не «кусошник», а приходил в «гости», «гостил» и если ему при этом что-либо давали, то не как «ради Христа», а как подарок. Так это понимала и та и другая сторона, т. е. и рука дающая и рука принимающая. Екимушко и молитвы пел иначе, чем нищие. Он, например, пел: «Заступнице усербная» (sic!), а в конце слова: «ты бо еси спасение рода христианского» - переделывал по-своему: «ты и сама то роду нашего хрестьянского». Никто из нищих такой молитвы петь не умел.[4] Кроме того, когда Екимушко приходил в гости, то сколько было разговоров: он обо всех расспросит из родни: и про Колю, и про Петю, про всех, а когда уходит, то обязательно закажет приветы тому и другому и не как-нибудь, а со словами: «ты так и скажи ему, что Екимушко, мол, велел кланяться». Если же он с кем-либо встретится после длительной разлуки, то и общупает его: какой, дескать, ты стал, как вырос. Так, когда он встретил однажды через 15 лет Петю Иконникова, то стал его ощупывать всего, а особенно шарил у него по груди, когда же тот в недоумении спросил его, что он там ищет на груди, то Екимушко сказал: «смотрю, какие у тебя есть «заслуги», т. е. он искал медали, кресты и пр. Любил Екимушко переделывать и новости: уж если что у него есть, не утаит, а, наоборот, хотя с трудом, придёт и расскажет. Бывало, что Екимушко пристраивался и на работу подомовничать и даже и на «житьё». Так, в Тече же на угоре жила одна женщина – не то вдова, не то старая дева. Она подговорила его поселиться у ней: кроме избёнки у ней ничего не было, да и в избе-то мало что, а всё-таки хоть он и слепой, а в избе закроется – будет домовничать, вечером – придёт она с «подёнщины» - откроет. Если кто днём придёт, по делу или так, узнает и ей передаст. Да и так всё-таки есть с кем поговорить. Так люди стали «языки чесать», что Екимушко женился и что «та» его «сомутила». Чего-чего только не наговорили, а и не подумали того, что чем ему жениться-то: у самого еле душа в теле, что «плоть немощна» его. Обижали этим его. «Подцыганивали» над ним иногда и «бирючата», известные по Тече «охаверники»: прикинутся, что ушли от него, а он начинает кричать, звать их, а потом откроются ему. Он начнёт грозить им: «ребята, я на вас буду жаловаться матушке Поликсении Петровне». Нашёл, кому жаловаться! Матушка Поликсения Петровна сама сколько натерпелась от озорства своих деток, сколько раз всячески старалась выгородить их от всех жалоб на них, боялась, как бы не узнал об этом о[тец] протоиерей: крутой он был человек.

Однажды в Тече составилась группа богомолок для поклонения мощам чудотворца Симеона Верхотурского. Группу эту согласилась вести Феврония, которую попросту звали Ховронья. Она была всем известная паломница по святым местам. Это собственно и было её жизненным призванием. Была она одинокая, сестра жены известного по Тече Сёмы чёрного, в прошлом конокрада. Про неё говорили, что она ходила пешком в Киев на поклонение киевским угодникам и мечтала добраться до «святой земли» и поклониться Гробу Господню. Она всегда приносила с собой крестики, иконки и пр. Для неё хождение в Верхотурье, примерно, за 500 вёрст – было небольшой лёгкой прогулкой. В компанию вошли большей частью пожилые, но крепкие женщины из тех, у которых в дому были снохи, на которых можно было переложить хлопоты по хозяйству. Кстати под предлогом поклонения святому увильнуть и от муторного сидения и стукания за «кроснами». Самым благоприятным временем считалось после «паски» до Филиппова поста, но с расчётом, чтобы в «Девятую» быть дома. В эту компанию был включен и Екимушко: в компании он мог довольно бойко шагать. Может быть, думали, и чудо с ним случится: прозреет – тогда и им будет слава – вот, дескать, как это было – упомянут и их. Была, возможно, и такая мысль, что с ним легче будет прокормиться «Христовым именем», потому что им если не всем, то кое-кому могут и отказать в милостыне: в это время появились уже безбожники и можно нарваться на неприятности, что кто-нибудь посмотрит на ту или другую богомолку и скажет: «ты смотри, какое у тебя мурло спереди головы, а ты ходишь да побираешься». Тут вот и можно подставить слепого – убогого. Сказать по правде, даже и не безбожник это мог сказать: богомольцы шли на поклонение, как саранча – тамбовские, орловские и всякие и все хотят питаться «Христовым именем». Население в деревнях, через которые они шли, жило богато: у них были понастроены дома целые крепости, в оградах был деревянный настил, как пол, но ведь такую уйму людей «ради Христа» не накормишь; за деньги, пожалуйста. Вот таким образом Екимушко и побывал у Симеона чудотворца, но не прозрел.

Перед Октябрьской революцией на короткое время Екимушке выпало счастье: он устроился на работу; да, он слепой, устроился и кем бы вы думали? К самому Павлу Владимировичу Бирюкову, поступившему в Течу на какую-то юридическую должность. Работа его состояла в том, чтобы за несколько шагов ходить, относить и получать корреспонденцию. Если бы Екимушко был поэтом, то он мог бы словами А. С. Пушкина сказать о своей работе: «Моей души предел желанный» и вместе с Гёте воскликнуть об этом моменте своей жизни: «Остановись – ты так прекрасен», но он не был поэтом и к счастью: иначе падение бы его было с ещё большей высоты и вызвало мгновенную смерть, чего всё-таки не случилось. Прошёл Октябрь, и произошло падение Павла Владимировича, а Екимушко вернулся в «первобытное» состояние. Стал он понемногу хиреть и вдруг его не стало: ни в Тече, ни в Нижной. Так весной полая вода забросил на островок льдинку. Все видят, как льдинка тает, но когда однажды люди проснулись и посмотрели на островок, льдинки уже не оказалось: она растаяла.

Иван Степанович Просвирнин

Могут ли психиатры предусмотреть тот момент, с которого в душе человека количество известных душевных переживаний перерастёт в качество, и он перейдёт в то состояние, про которое у человека говорят: «он сбился с панталыку». Могут ли также психиатры установить связь между старым и новым состояниями, чтобы объяснить, как возникло новое качество. Например: однажды среди дороги сидел мужчина, уже седеющий, и усиленно сгребал в кучку землю. Он был явно в невменяемом состоянии. Собралась кругом публика и все старались узнать: что с ним, зачем он это делает? Подошла одна женщина и сказала: «он вчера похоронил свою единственную дочь». Всем стало ясно, что несчастный воспроизводил ту картину похорон, когда над могилой делали холм, и в этот момент его сознание помутилось. Но как эта беда случилась с Иваном Степановичем, что он, нормальный мужичок-середнячок, муж хорошей работающей жены, отец такой же дочери, вдруг помешался на «тысяцах», сохранив при этом и нормальное мышление?[5] Вот он принёс на продажу рыбу и раков и назвал цену всему двадцать пять копеек. Спросите его, как он установил такую цену: может быть, её подсказал ему кто-нибудь? Ошибаетесь. Спросите его об этом, и он вам продемонстрирует такую калькуляцию, которая под стать учёному человеку. Он вам всё оценит по копейкам: вот этот окунь побольше ценой пять коп[еек], раки – две копейки, окуни поменьше – десять коп[еек], а остальное – за чебачок. Вы просмотрите его расчёт и отдадите деньги. Всё ясно: суждение у Ивана Степановича трезвое. Но вот получил он свой четвертак и перемахнул на «тысяцы». Начинает делиться своими тысячными операциями. «Мне – говорит, - Антон Лазаревич «поплатился»: уплатил пять тысяч из пятнадцати тысяч долга. Достаёт свои «тысяцы» и показывает пять фабричных этикеток к кускам мануфактуры, которые фабрикой наклеивались как клеймо: на них большей частью изображалась фабрика. Что это? Насмешка? И насмешка и единственный выход из положения: он не уйдёт, пока что-либо не получит.[6] И ему не один Новиков так был должен, а должны были и протоиерей, и Пеутины, а вот дьячок не был должен: он понимал, что тут нечего взять. Логика? Да – по Аристотелю. Но как объяснить скачок от копеек к «тысяцам»? Это не всё: у Ивана Степановича ещё есть странный, даже более странный, чем на «тысяцы» ход мысли. Вот он сообщает, что прошлой ночью к нему в голбец приезжал его императорское величество со своим семейством. Что это такое? Если бы он был жив в настоящее время и об этом узнали нынешние сектанты, они бы объявили его провидцем и сказали, что он провидел трагедию, разыгравшуюся в подвале Ипатьевского дома много позднее. Но как всё-таки у него зарождалась в мозгу такая картина, о которой он тогда рассказывал? Как-то из волости с диким криком выбежал Иван Степанович: «Спасите: меня хотели зарубить чингалом» (кинжалом). Что было на самом деле? Он стоял у стола писарёнка, а на столе лежал ножичек из кости, которым разрезывают бумагу, листы не обрезанные у книги. Форма этого канцелярского ножа действительно имела форму кинжала. Когда писарёнок взял в руки нож, ему показалось, что на него нападают с «чингалом». Повышенная чувствительность, самовнушение. А вот подчинение внушению. Приходил к нему нечестный человек и внушает: «И. Ст.! Ты что не жнёшь свою пшеницу там-то. Зерно-то ведь осыпается». И. С. берёт серп и сжинает пшеницу на «своей», как внушено, полосе, а подлец-внушитель снопы свозил на своё гумно. Он никого не обижал, а его обижали. Так он и жил. Жаль, что он не попался на глаза, а вместе с ним и те, которые потешались над ним, Фёдору Михайловичу Достоевскому: он бы сумел и его и «тех» показать с обнажённой душой – по-карамазовски.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 536-547.

Настенька черепановская

Её именовали черепановской по названию деревни, в которой она родилась и жила постоянно. Деревенька эта – Черепанова – находилась (теперь её уже нет) вблизи нашей Течи, на левом берегу одноимённой с селом речки, против юго-западной окраины его, именуемой Горушками.

Мне было пять-шесть лет, когда она девушкой шестнадцати-семнадцати лет приходила иногда к нам в гости помогать нашей матушке по хозяйству: то постирать бельё, то пополоть в огороде и т. п. Между нами – ею и мной, так сказать, было большое различие в возрасте, и я знал её лишь по наблюдениям за ней, да по разговорам, которые велись о ней в нашей семье. Этих двух источников знакомства с ней, однако, было достаточно для того, чтобы яркий образ её сохранился в моей душе. Вот он.

Природа наградила Настеньку богатырским сложением и силой, какие можно встретить лишь у мужчин в пору их зрелого возраста. Бывало зимой какой-либо большой, тяжёлый воз с сеном свалится на раскате на бок; Настенька подойдёт, подопрёт его своим плечом, и он становится «на попа». Так же летом, в распутицу, какой-либо тяжёлый воз застрянет от того, что колёса «заест» в колее; несчастную лошадёнку начинают стегать кнутом; она рвётся направо, налево, но не может вытащить телегу на лужи; Настенька подойдёт, возьмётся за тяж, ухнет, чтобы лошадка согласовала свои силы с её силой, рванут в две силы, и воз становится на гладкой дороге.

Только бы радоваться Настеньке, что природа наградила её такой силой, так нет: этот её дар природы обернулся против неё – появились завистники её силе из среды парней-зубоскалов да некоторых мужиков-бородачей, которые стали осмеивать её, «галиться» над ней по разным случаям какой-либо беды. Случалось иногда так: не может опять-таки какая-либо лошадка завезти воз на гору из-за перегрузки его; и вот какой-либо зубоскал заявит: «Надо Настю позвать – она, кобыла, разом подмахнёт телегу на гору». Или: строят дом и не могут поднять тяжёлое бревно, и опят начинают трясти Настенькино имя с разными обидными для неё присловьями – дескать, «такая-сякая». Старались поднять её на смех по всякому подходящему и неподходящему случаю. Так, на селе не принято было, чтобы женщины ездили «на верге» по-мужицки – «на расшарашку», но бывали случаи, что какая-либо тётушка, по нужде, появится среди бела дня таким «рыцарем» и ничего – кто отвернётся, а кто погорячее «нравом» - плюнет, но промолчит. А покажись в таком виде Настенька, так зубоскалы начинали язвить: «Эй, Настя, Настя, смотри»… и дальше шли непристойные слова, обидные для чести девушки.

А была Настенька добрая и ласковая. Любила детей. Не дай Бог, если она увидит, что кто-то бьёт ребёнка. Подбежит, выхватит его из рук обидчика-истязателя, а самого его возьмёт за руки, взмахнёт вокруг себя, и он «вверх тормажками» летит. Возьмёт потом ребёнка на руки, и лицо её засияет счастливой улыбкой, а сама она боится дохнуть на ребёнка своей могучей грудью.

Любила также Настенька помогать другим и обижалась, если ей за услугу предлагали деньги, как за подённую работу. Единственно, что она принимала за услугу, то чтобы её угостили чайком. Пить чай – это было её душой, и в этом случае одним самоваром, даже вёдерным, от неё не отделаются: сядет она за стол, и чашка чайная с блюдечком только разговор ведут в её руках. Вся разопреет, смахнёт платок с головы, вытрет им потное лицо и шею, подвяжет им опять голову, подоткнувши пряди выбившиеся из косы волос, и снова за чай. Напьётся чаю, опрокинет чашку на блюдечко, сверху на неё положит желтоватый «обсосок» сахару, повернётся к иконе, покрестится, обернётся к хозяевам и с поклоном скажет: «Спасибо на чайке, на сахарке».

И вот случилась с девкой беда: «заскудалась и заскудалась». Любила Настенька попариться в баньке. Изба у них стояла близко у речки, а баня – «курная», дымная, с одним окошечком-глазком, устроена была в яме, образовавшейся в берегу от стока талой воды. В баню ходили по субботам вечером, а топить её поручали Настеньке: она знала, как истопить, чтобы пар был лёгкий, но крепкий. В баню Настенька ходила одна, чтобы никто не помешал ей попариться вволю. Придёт она в баню, поставит в окошке-глазке огарочек свечи, поскидает с себя своё «немудрёное» одеяние, раскидает волосы, возьмёт в ковшик воды и «бзданёт» в загнетку на краснощёкие чугунные обломки. Пар как рванёт, чуть не сорвёт дверцу с петель, Настенька прихлопнет дверку, заберётся на «полок» и хлещет себя веником пуще прежнего.

И вот однажды девка не рассчитала правильно: сколько нужно было принять в себя жару и холода, застудила себя и стала хиреть и хиреть. Позвали деревенскую лекарку Степаниду, та дула на неё пламя с пасхальной свечи, парила в бане, но ничего не помогло: умерла Настенька в «семик» перед Троицей. Матушка её убивалась в горе до безумия: руки «ломала», причитала – «доченька моя родимая, почо ты нас покинула…» В гробу прикрыла её полотенцем, которое ткала и вышивала ей в «приданое», положила цветочков – медунок. Девушки одногодки, Настенькины подружки, в эти дни водили хороводы, заплетали венки и кидали их в печку: о судьбе своей гадали, а Настеньку похоронили под ракитовым кустом как «Христову невесту».

Люди не постоянны в своих отношениях к другим и часто живут по пословице: «Что имеем – не храним, потеряли – плачем». Так было и с Настенькой: как она жива была, то «галились» над ней, а когда умерла – жалели её, поминали добром.

Всякий раз как мне случалось бывать в Черепановой, я подходил к избушке, где раньше жила Настенька. Я вглядывался в дверь избушки, которая вела из сеней во двор, и ждал, что вот-вот, может быть, выйдет Настенька, но только в сказке так бывает – приходят к людям покойники. Тщётно я ждал, но благодарен я своей памяти за то, что она сберегла в моей душе образ этой доброй и ласковой девушки, которую не оценили свои же деревенские люди, её земляки.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 722. Л. 83-86.

Публикуется только по «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «пермской коллекции» имеется ещё один одноимённый очерк «Настенька Черепановская» в составе очерка «Люди «странные» и люди «обиженные Богом» в «Очерках по истории села Русская Теча Челябинской области». (ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 546-547.), в который наименее информативный. В «свердловской коллекции» имеется очерк «Настенька Черепановская» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Шадринского уезда Пермской губернии». Часть VI. (март 1966 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 383).

Данилко

Жаркий, летний день. Солнце ещё на подъёме к полдню. Откуда-то издалека – не то из Макаровки, не то с Горушек доносится крикливый голос, который на высоких нотах бросает в эфир слова: «что Господь послал». Голос всё ближе, и уже слышатся слова: «батюшка, матушка, подайте святую мылостыньку» и опять с выкриком: «что Господь послал». Голос уже совсем близко, и слышится законченный текст молитвы: «Господи Иисусе Христе, батюшка, матушка, сотворите святую мылостыньку, что Господь послал». А вот на горке, у церкви появляется и сам обладатель этого голоса, парнишка 14-15 лет, с непокрытой вихреватой головой, в старой рубахе с открытым воротом, как видно с чужого плеча, выцветших картовых штатах и какому-то подобию сапогов, явно не по ноге, больших и в довершении ко всему этому с тележкой на четырёх колесах деревенского изделия с ящиком камней, прикрытым скатёркой. И сейчас же около него образовалась толпа мальчишек, шествовавших за ним. Вот он подошёл к дому Пимена Фёдоровича Клюхина и запел свою молитву, а из калитки вышла женщина и подала ему кусок калача. Издали смотришь на него и кажется, парень как парень, а подойдёшь ближе и видно, что он «богом обиженный», ноги у него при ходьбе вихляют и не поймёшь: то ли он волочит тележку, то ли больше держится за её дышло, чтобы не упасть, а главное – на лице у него явные следы вырождения – туповатый, бессмысленный взгляд и косноязычие: он скорее издаёт мычание, чем слова. Сразу приходит мысль: кому-то очевидно стоило многих трудов выдрессировать его на произношение молитвы.

По мере того, как он удалялся от церкви, голос его слышался около нас слабее, и, наконец, не стало слышно. После полудня он тащился с пыльным ящиком кусков калачей, булок, шанег и пр. к себе в Черепанову через мостик, который связывал Течу с Заречьем. В северной оконечности Черепановой, не въезжая в деревню, он скрывался в одной из землянок, где жили его родители. Данилко был кормильцем своей семьи.

В двух землянках жили Тит и Борис со своими семьями. Около землянок проходила дорога и зимой, когда эти «здания» заносило снегом, можно было по ошибке проехать по крышам их. Тит ещё немного сеял, а Борис [превратился] уже в полном смысле слова в деревенского «люмпен-пролетария». Была у них ещё девочка, которую родители с 13 лет отдали в услужение. Мать и отец могли работать по найму, но они предпочитали кормиться при помощи своего сына Данилки, «обиженного богом». Это было возможно при помощи существовавшего тогда социального устройства жизни.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 722. Л. 63-72.

Публикуется только по «пермской коллекции» воспоминаний автора. Последние два очерка находятся только в составе «Очерков по истории Зауралья» и в «Очерках по истории села Русская Теча Челябинской области» отсутствуют. В «свердловской коллекции» имеется очерк «О людях, богом обиженных» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Шадринского уезда Пермской губернии». Часть III. (март 1966 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 380).