Марейка

[1963 г.]

Долюшка женская…

Вряд ли труднее сыскать…

Н. А. Некрасов

 

Марейка была дочерью нашего теченского односельчанина – Василья Петрович Кокшарова. С этой фамилией – «Кокшаровы» - в нашем селе было несколько семей и различались они между собой только по прозвищам, которые были в большом ходу у сельских обывателей. У наших соседей Кокшаровых было прозвище «Расторгуевы», отсюда и Марейку на селе больше знали под названием – «Марейка Раторгуева». Когда Марейка вышла замуж, а точнее – её выдали замуж, как водилось у нас в Зауралье, то это прозвище, как «каинова печать», последовала за ней, и когда, бывало, кто-либо не мог догадаться о какой Марии Васильевне, как потом называли Марейку, шла речь, то на помощь его памяти извлекалось это прозвище со словами: «Ча ты, забыл ча-ли Марейку-то Расторгуеву».

«Расторгуевы» жили неподалёку от нас; через дом и дорогу. Мимо их усадьбы на летних каникулах мы часто проходили купаться и ездили на речку за водой. Мы хорошо знали своих соседей на пути следования на речку, а они нас. Жили дружно, и бывало иногда так: едешь раненько утречком за водой сидя в односторонку «на вершке», и вдруг из какого-либо огорода, мимо которого проезжаешь, послышится ласковый голосок какой-либо деревенской тётушки: «Василькя, иди-кось – Я угошину тибя», и в моей руке оказывался ароматный огурчик ещё с капельками утренней росы на его нежной зеленовато-белой кожице.

Дом и усадьба «Расторгуевых» были расположены по небольшому склону пригорка, и с возвышенной северной стороны можно было видеть часть двора, так что мы, тогда ещё мальчишки, любопытные до всего, были очевидцами разных событий в жизни «Расторгуевых», семейных сцен вплоть до недозволенных детям нашего возраста. Всё знать о своих соседях и вообще о других – это было одной из особенностей деревенской жизни.

Семья Василья Петровича, в отличие от других деревенских семей, которые чаще всего были многодетными, была небольшая и состояла из него, его жены Даниловны, - сыновей – Прокопия и Алексея и дочери Марейки. У Даниловны после родов с Алексеем приключилась какая-то женская болезнь, чрево её закрылось для деторождения, и только спустя девять лет она «принесла» Марейку. Все были рады появлению на свете девочки – родители дочери, а братья – сестрёнки, для тех и других единственной, как говорится, родившейся «на поглядку». Как ни трудно изобразить счастливым детство деревенской девочки в те отдалённые от нас времена, детство Марейки если нельзя назвать вполне счастливым, то, по крайней мере, можно назвать относительно счастливым по сравнению с детством других деревенских девочек, её сверстниц. Те, другие в многодетных семьях с почти шести лет, сами ещё дети, со слабыми силёнками становились уже няньками своих братишек и сестрёнок, которые, как по заказу, ежегодно появлялись на свет. Марейке пришлось испытать эту «долю» уже в возрасте девяти-десяти лет с появлением детей у её братьев, но к этому времени силёнки её уже немного окрепли. Кроме того, Марейка была баловнем в семье, как единственная девочка.

Так Марейка и подрастала привольнее других деревенских девочек. Она была резвой, бойкой девочкой, любила «задирать» мальчишек. У ней был острый язычок и плохо приходилось какому-либо неопрятному мальчишке, одногодку с ней или постарше, если у него под носом окажется «перламутровая» мокреца: она так его «отполирует» своим острым язычком, что он поскорее или размажет её, злополучную мокрецу, по руке, или задерёт подол рубашки и переведёт её туда. «Чистое жило» - так отзывалась о Марейке наша старшая сестра любительница острых выражений для характеристики взрослых и детей.

Росла Марейка «дичком» - безграмотной. Сколько ни уговаривала наша сельская учительница Елизавета Григорьевна и Василья и Даниловну отдать Марейку в школу, так они одно своё «затолмили»: «парней не учили, а девку учить – не дела». Так Марейка и осталась неучем, а девке хотелось учиться.

После «Петрова дня» (29-го июля ст[арого] ст[иля]) всё взрослое население Течи – мужики, бабы, включая парней и девушек в возрасте 15 и выше лет – уезжали на покос заготовлять сено. С ближайших покосов ночевать приезжали домой, а если уезжали в «татары»[1], то там жили по неделе и больше до конца полной уборки. В селе оставались только старики и дети. Дворовые псы же тоже убегали с хозяевами, а которые по дряхлости оставались дома, то спасались где-либо от жары и не нарушали тишины своим лаем. В селе становилось тихо, мертво.

В это время, наоборот, оживала площадка у избы «Расторгуевых», сюда, на еланку, собирались деревенские девчонки – Машки, Дарьки, Саньки и прочие, шестилетние и семилетние, белобрысые, черноголовые и рыжеватые. Приходили в одним длинных рубахах с полынялыми платками на голове и без платков – простоволосые, лохматые и с косичками, так туго заплетёнными, что они, косички, походили на серп или месяц на ущербе. «Некоторые модницы» надевали маменькины запоны, которые подвязывали под самые «мышки». Являлись они не одни, а с Ваньками, Петьками, Анками, Анисками и прочими – своими братишками и сестрёнками. Одних тащили на руках, согнувшись в три «погибели», других «на закортышках», третьих вели за руки, или сами они тащились, держась за рубахи своих нянек. Тут были дети годовалые, двух лет и старше. Были они грязные, сопливые, некоторые – рахитичные, но самые несчастные были те, которые родились «не по времени» - перед самой страдой, за месяц, за два, о которых сами родители высказывали при их рождении пожелание: «хоть бы нас Бог поскорее прибрал». Вся эта детвора стекалась сюда, к «Расторгуевской» избе, с ближних улиц и поступала в распоряжение Марейки. Она была признанным вожаком этой детской оравы. Никто её не выбирал и не назначал: она сама по доброй воле приняла на себя эту «обязанность», а все «няньки» тоже «по доброй воле» подчинились ей.

Марейка для важности надевала на себя мамашенькин запон (фартук) и вела себя с достоинством. Она тщательно осматривала всех, принималась за организацию пансиона для сна малых, чтобы освободить нянек для игр, проведение которых она считала своей главной обязанностью. Для этого всех малышей размещали в тени у амбара, у наружной стены его: одних, которые могли сидеть, рассаживали у стенки рядышком, чтобы они подпирали друг друга, а другие, которые не могли сидеть, просто укладывали в кружок на еланке с подкладкой пелёнок, а то и без них. Последних старались укачивать, чтобы они заснули, а если они не засыпали, то давали им и тем, которые сидели, разные «чечки» (игрушки) – камышки, пёрышки, стёклышки, цветочки и прочее. Наконец, пансион был устроен, и «няньки» шумной толпой окружали Марейку. Начинались игры. Марейка строила «нянек» в хоровод, запевала «Лён мой, лён, при горе, горе, при горе крутой», а те подпевали – кто в лад, а кто и возле ладу. Ходили по кругу, а Марейка следила за порядком и если замечала что-либо несоответствующее её понятию о стройности в красоте, тут же на ходу, перестраивала ряд. Играли в «разлуки», в «соседки», а иногда в «свадьбу», причём Марейка старалась в игре воспроизвести всё, что наблюдала на настоящих свадьбах, вплоть до того, что «молодых», какого-либо мальчишку и девчонку отводила спать в «клеть», т. е. немного подальше от места игры. Сама Марейка на этой игре – свадьбе «брала на себя роль дружки», организатора веселья на свадебном пиру.

Иногда на небо накатывалось небольшое облачко, и вспрыскивая мелкий дождичек, тогда все начинали прыгать и «скулить» пискливыми детскими голосами:

Дождик, дождик, перестань.

Мы поедем на рестань

Богу молитца,

Царю поклонитца.

Царь – сирота,

Отворяй ворота

Крючкем, замочкем,

Шёлковым «платочкём»,

Подшалочкём.

Иногда вдруг послышится плач из «пансиона», тогда нянька, чей воспитанник подал голос, запротестовал от одиночества, быстро без всякого разрешения, стрелой мчалась из среды играющих к плачущему, брала его на руки, укачивала «уу», «уу», а если он не поддавался, не успокаивался, то совала ему в рот пережёванный ею же мякиш хлеба так, что он уже не мог плакать, а сама убегала в круг к играющим.

Марейка была не только организатором игр, но и защитником и попечителем своих питомцев. Неподалёку от площадки, где играли девочки, была площадка, на которой играли шариком мальчишки, одногодки с девчонками. По окончании своей игры они имели обыкновение походить к девчонкам и озорничать, «галиться» над ними. Вожаком у них был Санко, по прозвищу «рожок», распущенный и не по возрасту любитель похабных слов и выражений, чему его учил кто-то из взрослых. Он, бывало, подбежит к какой-либо девчонке, задерёт у неё рубашонку кверху, показывает своим друзьям её «стыдное», гогочет, как сатир, и сквернословит. Остальные мальчишки, подражая и в угоду ему, поднимали смех и шум, тоже гоготали. Марейка в этом случае, подобно курице, бросающейся на коршуна для защиты своих цыплят, набрасывалась на «охаверника» - хулигана и с чисто мальчишеской ловкостью старалась поборот его – положить, как говорится, на обе лопатки. Если же силёнки у ней нехватало, то так впивалась ему своими острыми зубами в руку или плечо, что он начинал кричать «благим матом», а выбравшись из её цепких рук, старался убежать подальше. Бывало и так, что охаверничать и «галиться» начинал мальчишка, плюгавый «замухрейко» и зубоскал. Марейка считала ниже своего достоинства вступать с ним в единоборство, что означало бы не состязаться «на силки», а просто расправиться с более слабым. Она походила к охальнику с свирепым выражением лица, и когда тот, чтобы спаси своё положение, делал «стойку» и со злобой смотрел на неё, как затравленный зверёк, с презрением заявляла ему: «ты чо, сопляк, выпучил на меня свои «зенки», иди к мамке, пусть она тебе вытрет сопли». Марейка в этом случае становилась грубой и в запальчивости употребляла весь запас тех грубых, колючих и обидных слов, какие слышала у взрослых.

Игры Марейка обычно продолжала во все погожие дни «страды» ежегодно, пока в семье считали её ещё недостаточно окрепшей для тяжёлой деревенской работы, т. е. примерно до пятнадцати-шестнадцати лет, но считалось, что девка ко времени, когда она «заневестится», должна уметь косить и жать. Так Марейка, сама себе не отдавая отчёта, помогала многим деревенским матерям «водиться» с их малышами во время страды, и никто из этих матерей даже и не думал поблагодарить её за это. «Девка сама себя тешила, за что её ещё благодарить» - так рассуждали они.

К пятнадцати годам Марейка на тятенькиных и маменькиных пшеничных ароматных калачах да на кислых из квашенной капусты с толстой крупой, а иногда и мясных «штях» «вымахала» в настоящую деревенскую красавицу: крепкую, статную, такую, с которых знатоки женской красоты у нас на селе, говорили: «ядрёная, как репа». Сквозь незатейливое деревенское одеяние у ней уже проглядывал бюст, которому могла позавидовать любая городская щеголиха. Её русая с золотистым отливом длинная коса была их тех, о которых говорится: «коса – всему городу краса». Марейка по праву гордилась ею, а Даниловна любовалась, когда заплетала её своей доченьке. У Марейки было чистое, без веснушек, лицо с лёгким загаром и здоровым румянцем. У ней был довольно правильный, как у матери, нос, что редко бывало у наших деревенских красавиц. У ней были брови дугой и серые с жёлтым налётом глаза: длинные ресницы делали их такими, о которых говорили: «глаза с поволокой» - «сухота» для деревенских парней, «очи», о которых в песне поётся, что они иссушили молодца. Да, Марейка была красавицей и знала цену своей красоты: в её глазах уже играли бесики женских кокетства и лукавства, предшественники женской лукавой любви, как выразился о неё летописец Пимен, предостерегая от неё несчастного самозванца («Борис Годунов»).

Подходило время готовить Марейку в невесты. По старинным дедовским обычаям, девке на деревне отводились два-три года, когда она могла «погулять», «посещать свет», чтобы потом могла помнить, что она когда-то была молодой. Но, невеста – товар и его надо показать лицом. И вот надели на Марейку сверху «изгребной становины» белую рубаху с незатейливой вышивкой на вороте и рукавах. На рубаху надели длинный, до ног, малиновый канифасовый сарафан, а по талии стянули его гарусным пояском с длинными разноцветными гарусными кистями – изделием верх-теченских монашек. На поясе выписаны слова: «кого люблю – тому дарю». На голову надели полушёлковый платок, а на ноги опойковые ботинки – изделие теченского сапожника – модельера Николая Фёдоровича Лебедева, которые он шил всем на одну колодку. И вся фигура Марейки как-то расплылась и отяжелела, словно её вложили в какой-то уродливый футляр. Спрятали от людей Марейкину красоту, а особенно пострадали ноги: не знавшие стеснительной обуви, они имели натуральный изящный вид, а теперь стали похожими на ласты водолаза. Так люди часто скрывают свою природную красоту под уродливыми формами модной одежды.

«Свет» открывался деревенским девушкам в нашем Зауралье в двух видах: осенью и зимой в виде «вечорок», а весной-летом в виде «луга». Зимой парни складывались по семишнику, покупали «карасин» и устраивали вечеринки – «вечорки» у кого-либо в избе, а то и в бане. Народу на «вечорки» набивалось много, и было на них тесно и душно. Некоторые деревенские ловеласы пользовались теснотой и слабым освещением: не довольствуясь одним созерцанием женской красоты, они присоединяли к нему ещё и осязание, развязывали свои руки и позволяли действия, обидные для девичьей чести. Лучше было на «лугу»: собирались где-либо на окраине села вблизи леса, играли, танцевали «кадрелку», пели песни, водили хороводы. На земле уже была зелень, деревья покрывались листвой, светило солнце, весенний воздух хмелил, мутил ум и сердце. Марейка едва сдерживала сердце, рвущееся из груди на волю. Она готова была закричать кому-то невидимому: люби меня, люби, но она не позволила бы никому надругаться над её любовью. Она держалась с парнями свободно, как в детстве обращалась с мальчишками, и некоторые из них думали, что она должна быть податливой «на лёгкую любовь». К этому выводу, очевидно, приводил их пример единственной в своём роде девушки, жившей на одной из теченских окраин – на Горушках. Это была тоже Марейка, по прозвищу «Зеленика», легкомысленная и вертлявая, она ещё в раннем девичестве позволила парням вольно обращаться с собой и не уберегла себя. В народе не без основания ходила молва, что она и в девках и позднее – в бабах путалась с черепановскими парнями. Но Марейка не была из таких. Иногда Марейку видели на богомольях стоящей на коленях и шепчущей какие-то молитвы. Для парней это было опять загадкой: они думали, что она «не от мира сего», какой опять-таки была одна девушка, жившая на другой окраине Течи – в Макаровке – Саша Макарова, которая ушла в Верх-Теченский женский монастырь. Но парни и тут ошибались: Марейка в равной степени не была ни той деревенской грешницей, ни этой, как называли Сашу Макарову «святошей». Она была вся земная, но гармонично развитой девушкой, целомудренной от природы. Этого парни не могли понять и часто расплачивались за свои поползновения поиграть с ней в «любовь». Марейка не раз на «вечорках» своей крепкой рукой ударяла по руке какого-либо ловеласа, направлявшейся не по назначению, а на лугу так «отделывала» своим острым язычком, что у тех пропадала охота к повторению этих попыток. Парни недолюбливали её за это и обзывали «недотрогой».

Любила ли кого-нибудь Марейка?

«Чужая душа – потёмки» - говорится в пословице, а девичья – глубокий колодец, смотри на дно его – что там увидишь. Только был такой случай: «забрели одного парня в солдаты, и Марейка «загрустела». Куда девался Марейкин острый язык и смешки над парнями. Полинял её румянец и «помутнело» лицо. Потускнели глаза. Парни недоумевали, что случилось с Марейкой. Только Даниловна догадалась, что случилось с Марейкой, но не стала её утешать: знала по опыту, что в этом горе ни утешения, ни уговоры не помогут – пусть девка сама износит его.

Быстро прошли годы Марейкиного девичества, годы блести в «свете», как у всякой деревенской девушки: в семнадцать лет иди замуж, в восемнадцать уже перестарок – жди какого-либо вдовца.

Суров был дедовский обычай: девушки на селе в нашем Зауралье не сами выходили замуж, а их выдавали родители. Марейка всем своим существом была против этого обычая, но разве лбом пробьёшь стену. На селе были случаи, что девушки выходили замуж убёгом. Ещё в детские годы Марейка однажды наблюдала, как венчали в церкви такую «беглянку» при закрытых на замок дверях, как отец её бил кулаком по закрытым дверям, бегал, ругался, проклинал свою дочь. Как Марейка не могла решиться на такое, думала: «да что скажет тятенька, да что скажет маменька, да как я их оставлю». Нет, Марейка смирилась и стала на протоптанную дорожку всякой деревенской девушки: пусть уж тятенька с маменькой решают её судьбу. Так, молодой конь сколько ни сопротивляется привычной для него упряжи и верховому седлу, в конце концов, смиряется и становится рабочей лошадью.

В жизни Марейки всё пошло обычным для девушки-невесты чередом: стала ходить к её родителям сваха, а потом пришёл и будущий свёкор с женихом. На селе полагались, хотя чисто формально «смотрины». Вывела Даниловна свою Марейку на показ. Спокойно, не жемаясь, как часто бывает это у девушек, Марейка вышла, и на лице у ней было написано: вот я – делайте со мной, что хотите. Судили, рядили, толковали о приданом, что есть и что ещё нужно прикупить у теченского купца А. Л. Новикова.[2] Так Марейка стала «заручёной» невестой.

«Расторгуевы» жили справно и хотели сыграть «свадьбу» своей единственной дочери не кое-как, а по «всем правилам старины». Марейка по обычаю, подарила жениху красного сатина на рубашку и сходила за благословением к своему «хрёстному» – батюшке. Подарила ему полотенце, сотканное ею самой, с петушками на концах, вышитыми тоже ею. Всей семьёй сходили в лавку к Новикову и закупили, что было условлено для пополнения приданого.

По старинному обычаю девку «перед венцом, как, «некрута» перед отправкой на царскую службу, полагалось «ублажать», а именно – катать на конях, как это бывает на масленице. И вот из ограды «Расторгуевых» выехала кашевка, впряжённая в пару добрых лошадей. В средине её сидела Марейка, а по бокам две самые близкие её подруги. На разводьях и сзади на выступах дровней стояли другие девушки. У Марейки поверх шали на голове виднелась «кра́сота», искусственные цветы венчиком, привезённые купцом Новиковым с Нижегородской ярмарки для деревенских невест. Ездили девушки по главной улице и пели тягучие заунывные песни, как родыгинские «Рябинушка» и «Белым снегом»[3], Марейка сидела, как обречённая.

Устроили «девишник», и девушки играли и пели тоже такие же песни. Пели:

В чистом поле за рекой

Светил месяц золотой.

Ой, люли, ой, люли

Светил месяц золотой.

Не на травушке роса,

Светит девичья слеза.

Ой, люли, ой, люли

Светит девичья слеза и пр.

На «расплёте» Даниловна обливалась горячими слезами – не то пела, не то причитала, как по покойнику, расплетая Марейкину косу. Вспоминала своё девичество, тяжёлые годы своей болезни, молила Бога, чтобы Марейке было счастье в семейной жизни.

Настал день венчания. Хотя «Расторгуевы» жили неподалёку от церкви, но по обычаю, нужно было везти невесту к «венцу» «поездом». И вот раскрылись ворота, и со двора Расторгуевых выехал свадебный «поезд». На первой подводе на рысаке ехали Марейкин «хрёстный батюшка» - «тысяцкий» без шапки, и Марейка с «кра́сотой» на голове. За ними ехали «поезжане» - Марейкина родня и, наконец, девушки, Марейкины подружки. «Поезд» объехал вокруг церкви и остановился у церковных ворот. «Поезд» жениха уже раньше прибыл к церкви, а жених поджидал невесту в церковной сторожке. Впервые жених и невеста сидели в сторожке рядом в ожидании прихода священнослужителей. Пришёл старичок священник с дьячком и жениха с Марейкой поставили рядом перед аналоем. Старик священник сухим деревянным голосом читал длинные молитвы о даровании венчающимся большого потомства. Спрашивал: по своей ли воле они вступали в брак, на что последовал утвердительный ответ. На руки венчающимся надели кольца, дали из одной чашки поочерёдно выпить растворенного с водой вина, надели на головы венцы, и священник трижды обвёл венчающихся вокруг аналоя под пение «Исайе ликуй» и др. молитвы. Венчающимся священник предложил поцеловаться, и они прикоснулись друг к другу губами.

Кончилось венчание, и «молодые» уже вместе ехали в дом жениха, а теперь мужа Марейки. Два «поезда» соединили в один, и ехали с ещё большим шумом.

При входе в дом «молодых» встретили с хлебом и солью родители наречённого Марейкиного мужа и благословили их.

Начался пир. «Молодых» посадили за стол под «божницу», а около разместилась родня с той и другой стороны. Все пили, но «молодым» полагалось только «пригубить». Кричали «горько» и «молодые» целовались. Нет, это были не поцелуи любви: так целовали только иконы, да покойников на прощании перед тем, как заколотить гроб.

Пьяные голоса усиливались. Кривлялся «дружка» с красной повязкой на руке и делал пошлые замечания в адрес «молодых». Присутствующие в избе зеваки из соседних домов, преимущественно женщины, галдели и смеялись по поводу «острот дружки». Наконец, пир кончился и молодых сваха повела в «клеть» на брачную ночь, а пьяные посваливались на пол и в беспорядке уснули.

На утро совершено было самое грязное, унижающее женщину действие – просмотр нижнего белья «молодой». Поднялся шум, крики. Женщины нацепили себе на головные уборы красные ленточки или просто красные лоскутки. Били посуду, кричали «молодую», заставляли стряпать блины. Это был первый экзамен её по хозяйству.

Три дня пировали. Пропили Марейку.

Счастье для неё было то, что выдали её замуж не на сторону, а за теченского парня, который оказался работящим, не гулящим и пьяницей, но сердце девичье – не камень, а что было у Марейки на сердце, когда её так пропили – это она скрыла от всех в тайниках своей души.

Прошло много лет, но всякий раз как я бывал в Тече и проходил мимо дома «Расторгуевых», я вспоминал Марейку, хотя она не была в числе моих деревенских друзей, с которыми я играл в детстве. Я знал её больше по рассказам моих друзей, да по мимолётным наблюдениям издалека. Только раз мне пришлось встретиться с ней, как говорится, на узенькой дорожке. Шестнадцатилетним юношей мне пришлось надеть очки. Мои деревенские друзья, привыкшие всё видеть в пределах простой, не тронутой человеком природы, не могли сразу привыкнуть к этому отступлению от неё, от природы. Не могла привыкнуть, конечно, и Марейка. И вот случилась так: я проезжал однажды на речку за водой мимо расторгуевского огорода, где Марейка полола гряду. Увидев меня, она подошла к изгороди и заявила: «Ча ты стёклышки посадил на нос?», и с русалочным смехом скрылась за дикой высокой коноплёй, росшей у изгороди. Как это иногда в жизни бывает, этот случай врезался мне в память, а при его воспоминании передо мной всегда вставал образ Марейки живой, энергичной девушки, как мне рисовали её мои друзья.

При всяком приезде в Течу я расспрашивал своих знакомых, жива ли Марейка и как она живёт. Мне рассказывали, что она жива и живёт на старом месте. Рассказывали, что у ней было много детей, что она уже овдовела и теперь нянчит внуков. Рассказывали и о том, что они с мужем в своё время вступили в колхоз, но что они были в колхозе не на виду, работали с прохладицей, а потому жили небогато. По всему было видно, что ни Марейка, ни её муж, выходцы из зажиточных семей, не могли перестроиться по-новому. У Марейки тормозом было и то, что она была безграмотной.

Мне хотелось повидаться с Марейкой, а теперь с Мареевой Васильевной, как её теперь называли по-деревенски, но то, или то, то другое отвлекало меня от осуществления моего намерения. Наконец, в своей последний приезд в Течу, я решил навестить Марейку. Я шёл к ней на «свидание» со смущением и сомнением: узнает ли она меня? Я шёл и обдумывал, как я расскажу ей, кто я такой. Я заготовил целую речь, но когда зашёл в избу, то растерялся, стал путать порядок заготовленной речи и невнятно рассказывать о себе. Передо мной сидела дряхлая старуха, как мне показалось, со зловещим лицом. Седые пряди волос в беспорядке выглядывали из-под полинялого кубового платка. У неё было лицо пергаментного цвета и острые черты лица. Мне показалось, что после моей путанной рекомендации она что-то обдумывала, напрягала свою память, но заплакал ребёнок, сидевший у ней на коленях, и она принялась его утешать. Я понял, что мне больше нечего делать в избе и вышел из неё. Я вышел из избы, как из подвала с удушливым воздухом. Светило яркое солнце, а вдали с горы за рекой виден был простор полей, лесочки – картина, которуя я так любил наблюдать в детстве. У меня мелькнула мысль, где мне приходилось переживать то, что я только пережил в избе. Вспомнилась ночка из «Руслана и Людмилы» А. С. Пушкина – иллюстрация к этой поэме.

С тяжёлым чувством и грустными думами возвращался на свою квартиру у бывшей нашей соседки по дому – Татьяны Павловны Клюхиной. В мозгу «гвоздила» мысль: «Так вот как мне пришлось встретиться с тобой, Марея Васильевна. Родиться бы тебе, Марея Васильевна, позднее лет на двадцать-тридцать, была бы ты какой-либо делегаткой жен-отдела, агитатором и уж во всяком случае вожатой в каком-либо пионер-отряде».

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 722. Л. 1-15.

Публикуется только по «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» имеется очерк «Марейка» (10 декабря 1965 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 400).

 

[1] «на покосы, арендованные у башкиров» (Примеч. автора).

[2] «ударили по рукам, как при покупке». (Примеч. автора).

[3] Родыгин Евгений Павлович (р. 1925) – уральский композитор, автор многих популярных в народе песен. Народный артист России (1999).

 


Вернуться назад



Реклама

Новости

30.06.2021

Составлен электронный указатель (база данных) "Сёла Крыловское, Гамицы и Верх-Чермода с ...


12.01.2021
Составлен электронный указатель "Сёла Горское, Комаровское, Богомягковское, Копылово и Кузнечиха с ...

30.12.2020

Об индексации архивных генеалогических документов в 2020 году


04.05.2020

В этом году отмечалось 150-летие со дня его рождения.


03.05.2020

Продолжается работа по генеалогическим реконструкциям


Категории новостей:
  • Новости 2021 г. (2)
  • Новости 2020 г. (4)
  • Новости 2019 г. (228)
  • Новости 2018 г. (2)
  • Flag Counter Яндекс.Метрика