Страстная неделя*[1]

«Вкушая вкусих[…], и се…»[2]

Бывают в жизни события или отдельные явления, относящиеся к личной или общественной практике, законченные впечатления от которых, то, что мы называем знанием или пониманием предмета, образуются не сразу, во мгновенье ока, а постепенно, как определённый процесс, в результате которого получается яркий незабываемый образ этого явления. Подобно снежному кому, который при прокатывании всё больше и больше увеличивается, первоначальные впечатления от событий обрастают новыми впечатлениями, а новые – новейшими, и это продолжается до тех пор, пока не начнётся уже повторение пережитого, без прибавления новых впечатлений. Законченный образ переходит уже в область воспоминаний, причём воспоминания бывают тем ярче, чем больше они связаны с тем периодом жизни, когда духовные творческие силы человека с ростом его физических сил распускаются, мужают и всё в жизни воспринимается ярко, с неизбежной идеализацией, присущей этому периоду бытия. Как легко догадаться, речь идёт в данном случае о детском и юношеском периоде жизни человека. Так именно сложились мои воспоминания о «страстной неделе».

Мои детские впечатления о «страстной неделе», естественно, вытекали из бытовых условий жизни и ограничивались бытовыми картинами её. «Страстной неделей» для меня была та неделя, когда из соседней деревни Кирды в наш домик приезжали две богобоязные женщины – старушка Анна Ивановна и молодая женщина – Мария Ильинична – и жили у нас четыре дня, а иногда и целую неделю. Это закономерно повторялось из года в год. Я знал, что вот они заявяться с узелком из самотканного полотна, знал, что в этом узелке они привезут нам, детям, гостинцы – кральки, шаньги с ягодами и в течение четырёх дней по унылому звону церковного колокола будут уходить в церковь и только на ноченьку взбираться на полати в кухне. Мой наблюдательный глаз мог заметить, что на четвёртый день они надевали на себя лучшие свои одежды и отправлялись в церковь. Я видел, как по возвращении из церкви их поздравляли и как мать устраивала им угощение. Позднее я узнал, что эти две женщины приезжали «говеть», а также узнал, что они в течение трёх дней постились – совсем не принимали пищу и только после причащения, на четвёртый день, они обедали. У меня осталось в памяти и то, что чаще и утром и вечером в эти дни раздавался унылый звон колокола, и впоследствии, когда я заучивал наизусть стихотворение И. И. Козлова «Вечерний звон»[3], то передо мной вставали картины тех дней: стаи галок, летающих вокруг купола церкви под звон колокола и люди с разных концов села по одиночке и группами направлявшиеся в церковь. Обычно эта картина возникала на фоне пробуждающейся природы ранней весной. Запомнился и тот день, точнее – вечер, когда особенно много было звона, а люди возвращались домой с горящими свечами. В остальном в этот детский период воспоминания относились к подготовке к Пасхе. Запомнились сборы паёв: каждый день недели распределялся на сбор яиц – понедельник тому-то, вторник – другому и т. д. Яйца, собранные на день назначенный кому-либо, составляли его пай и подлежали окраске на Пасху. Позднее я узнал печальную новость, связанную с моими детскими воспоминаниями о «страстной неделе». Случилось так, что мальчик, который привозил упомянутых выше женщин на говение, утонул при возвращении лошадей. Он переезжал через реку по осевшему льду, они поскользнулись, упали и захлебнулись. Таковы мои детские воспоминания о «Страстной седьмице». В это время я только наблюдал, а не был участником этого события. Из наблюдений я вынес впечатление о том, что этой неделе придавалось особое значение, что в течение неё у людей было особое настроение – приподнятое, подтянутое, торжественное, все готовились к чему-то великому, важному. И в самой природе как будто совершалось что-то торжественное: она воскресала после зимней спячки к новой жизни. Всё это настраивало детское воображение на романтический лад, а картины, которые рисовало воображение, становились драгоценными воспоминаниями детства.

С поступлением в духовное училище я уже стал не только наблюдателем, но и участником проведения «страстной седьмицы». И особенно это произошло с тех пор, как я был принят в ученический хор. С этого момента «страстная седьмица» предо мной предстала как сокровищница бессмертных церковных песнопений: «Се Жених грядет в полунощи», «Егда славнии ученицы», «Чертог твой», «Вечери Твоея тайныя», «Приидите, ублажим Иосифа приснопамятного», «Благообразный Иосиф», «Да молчит всякая тварь человеча»[4] и др.[5] Трудно определить, что же является наиболее привлекательным в этих песнопениях: евангельские образы и картины, раскрываемые в них, или возвышенная музыка, уносящая дух «во области заочны», по выражению А. С. Пушкина.

Вот в мягком церковном полумраке мы поём «Се жених грядет в полунощи» или «Егда славнии ученицы» и воображение рисует картину «Тайной вечери», а протяжная эпическая музыка облекает её в яркие, величественные образы, запоминающиеся на всю жизнь! Кто из нас, певец он или просто любитель пения, не подпевал хору «Се жених», или, вспоминая «Страстную», не запевал чудесную мелодию этого песнопения. Ещё возвышеннее и ярче идея «Тайной вечери» расскрывается в «Чертоге» и в «Вечери твоея тайныя» - «Чертог твой вижду, Спасе мой, украшенный! и одежды не имам, да вниду в онь: просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя».[6]

«Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагом Твоим тайну повем, но лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во царствии Твоем».[7] С чем можно сравнить возвышенную музыку этих песнопений, созданных протоиереем Турчаниновым? С чем, с какими другими произведениями человеческого гения, которые рисуют нам «Тайную вечерю», можно сравнить эти шедевры барда «Страстной седьмицы», как по справедливости называют композитора Турчанинова? Мы восторгаемся гениальной картиной (забыл имя худ[ожника) «Тайная вечеря»[8], но она при всей своей гениальности молчит; она заставляет нас восторгаться, но она не заставляет нас сливаться в единый порыв возвышенного чувства, которое раз испытаешь и уже не хочешь с ним расставаться: хочется петь и петь без конца. У Турчанинова есть ещё одно музыкальное творение, относящееся тоже к «Страстной седьмице», которое по глубине и выразительности стоит на уровне двух указанных выше песнопений – это стихира «Тебе одеющагося светом, яко ризою».[9] Мы знаем творение великого художника «Снятие со креста»[10], но разве эта же картина снятия со креста в творении композитора Турчанинова может быть поставлена в ряд с ней по глубине и выразительности чувства, по богатству эмоций, которые она вызывает? Начиная в спокойном, эпическом тоне оно рисует величественную картину снятия со креста, но дальше спокойный тон переходит в могучий хорал, который достигает своего величия в фуге – «и разделяшеся священная завеса»[11], а дальше опять идёт мягкая лирика – «коима ли руками обвию пречистое тело Твое».[12] С чем можно сравнить эту красоту песнопения? Ни с чем! Здесь предел, никем не превзойдённый; в нём, в этом произведении, больше всего осуществляется девиз, под которым были изданы бессмертные произведения Турчанинова: «Пойте Богу разумно!»[13] Иногда пылкое воображение подсказывает создать хор в пятьсот человек и исполнить этим хором piano «Вечери твоея тайныя», или piano, forte и опять piano «Тебе одеющегося»; это было бы бессмертным памятником певцу «Страстной седьмицы» и памятником величия самой «седьмицы».

«Великое стояние» является наиболее впечатляющей частью «Страстной седьмицы». Основной идеей его является повторяющийся после чтения каждого из двенадцати читаемых евангелий рефрен: «Слава страстем Твоим, Господи!»[14] В этих словах расскрывается назначение «Страстной седьмицы». Особая торжественность «великого стояния» состоит в том, что чтение евангелий и прослушивание их происходит при зажжённых свечах в руках молящихся. Среди моря горящих светильников разносится мерное чтение: «Ныне прославися сын человеческий, и Господь прослави его…»[15] «Вопроси же его Пилат: что есть истина? Иисус же ответа не даде»[16] и т. д. Пред нами встают картины: «Моления о чаше», трагедии Петра – как петух третий раз пропел при отречении его от Христа и как он ушёл, «плакася горько». Кульминационной точкой «великого стояния» является «Разбойник». «Разбойника благоразумного во едином часе раеве сподобил еси, Господи; и мене древом крестным просвети и спаси мя». Кто из композиторов не пробовал своих сил над созданием музыки на эти слова, однако слава утвердилась за композитором Воротниковым: его «Разбойник» по традиции исполняется всюду, где есть хор.[17] На нём и мы пробовали свои голоса в духовном училище. Вокруг исполнения этого песнопения издавна складывались сенсационные слухи, наполовину легендарного характера. Так, не однажды передавались слухи об исполнении его в различных местах оперными певцами. И теперь ещё молва гласит, что наши прославленные оперные певцы Козловский[18], Михайлов[19] и др. всегда являются исполнителями «Разбойника». Если даже этого и не бывает в действительности, хотя нет оснований не доверять этим слухам, однако сами по себе эти слухи свидетельствуют о том, насколько популярен «Разбойник» и насколько сильно у поклонников его стремление слушать его в лучшем исполнении. Послушать «Разбойника» является безотчётным, инстинктивным желанием всякого человека, среди житейских забот и треволнений, у которого остались в памяти впечатления детства и юношества.

«Страстная пятница». Вынос плащаницы… Величественные напевы: «Благообразный Иосиф»[20], «Приидите ублажим Иосифа приснопамятного».[21] Картина Голгофы. Stabat mater…[22] «Увы мне, Чадо мое! увы, мне, Свете мой и утроба моя возлюбленная. Симеоном бо предреченное в церкви днесь собыстся».

«Страстная суббота». «Да молчит всяка [плоть] человеча и да стоит со страхом и трепетом, и ничто же земное в себе да помышляет, Царь бо царствующих, и Господь господствующих, приходит заклатися и датися в снедь верным».[23]

Поздно вечером… «Волною морскою».[24]

… Прошло много лет, но когда наступает «страстная седьмица», воображение меня переносит в те отдалённые времена, когда я на клиросе школьной церкви, в углу, пел в хоре и жадно впитывал в свою душу бессмертную музыку песнопений «страстной седьмицы». Жив ещё и живёт в Камышлове мой учитель пения – Михаил Михайлович Щеглов, который пестовал меня в этом деле. Ему не так давно я писал о «страстной»: «Дорогой Михаил Михайлович, в эти дни я мысленно стою на клиросе, в углу, и перепеваю всё то, что мы пели под Вашим руководством в «Страстную седьмицу».

… И опять неизбежный спутник «седьмицы» подготовка к Пасхе, но уже не в бытовом направлении, а по линии подготовки хора и украшения церкви и прилегающих к ней частей здания – лестницы и коридора. Сколько изобретательности и подлинного искусства вкладывалось в эти украшения: готовились вертящиеся фонарики, ящички со словами «Христос воскресе», плакаты, картины и венец искусства – фонтан с изображением «Воскресения Христова». Много зелени, гирлянд, елей, венков. Всё это готовилось с такой любовью и заботой, которые совсем не похожи на те отношения на бурсе, какие показаны у Помяловского в его «Очерках бурсы».

…Кончилось детство, прошли годы учения в духовном училище… и вот я – семинарист. «Страстная седмица» в семинарии.

Здесь всё величественнее, торжественнее и импозантнее, чем в духовном училище, но я не в хоре. Я больше выступаю в качестве чтеца-канонарха. Все мелодии песнопений «седьмицы» я слушаю в лучшем исполнении и, как это бывает, когда несколько раз читаешь какое-либо литературное произведение или просматриваешь знакомую картину, глубже постигаешь смысл прочитанного или просмотренного, так и в данном случае глубже и глубже постигаешь красоту песнопений «седьмицы». Шире становится и круг музыкальных произведений, больше композиторов, посвятивших своё творчество «седьмице», но главенствует всё-таки бессмертный Турчанинов. Именно здесь, в семинарии, предо мной раскрыта была вся красота «Тебе одеющегося светом, яко ризою». Здесь, в семинарии, прозвучали впервые прекрасные трио «[К] Тебе утреннюю»[25], «Блажени испытающие свидения Его»[26]; здесь, в семинарии, во всём величии раскрылось «великое стояние», непреходящая красота всенощной под великую субботу с её трипеснцем и чтением в два голоса священных текстов с рефреном: «Беззаконный же Иуда не восхоте разумети».[27] Наконец, здесь же ещё раз пропет был мной «Разбойник» Воротникова с Павлом Борчаниновым, соратником по хору духовного училища. Так впечатления детства и юношества сомкнулись в одном глубоком переживании.

Как не вспомнить кропотливых работ по украшению церкви и прилегающей к ней лестницы и коридора, ко дню Пасхи, в нашей alma mater, которые ежегодно происходили в «страстную» под руководством Александра Борчанинова. Как не вспомнить нишу перед входом в церковь, сделанную из ветвей пихты, с фонтаном и изображением «Воскресения»; фонтан в конце коридора и стены коридора в гирляндах из пихты. Яркие картины детства и юношества, которые связаны нераздельно с воспоминаниями о «Страстной неделе» и Пасхе.

Но… в семинарские годы, в отличие от лет духовного училища, когда всё воспринималось по-детски, открыто, доверчиво, червь философии Ивана Карамазова уже приникал иногда в душу. Бунтарь именно в «Страстную седьмицу», накануне великого таинства веры – Воскресения Христова – выдвигал рассудок в противовес вере. Сухой рассудок, однако, не в состоянии был заглушить всё то богатство духа, которое проявилось, и было пережито когда-то в детстве и юности. Среди житейской суеты воспоминания о «седьмице» сохранились как воспоминания о чём-то чистом, возвышенном, как чистыми и одухотворёнными казались лица людей, которых мы наблюдали когда-то в «Великий четверг», когда они под пение «Вечери Твоея тайныя» шли на причащение.

20/VIII – [19]60 г.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 701-710.

*Находится в составе очерков по истории села Русская Теча Челябинской области в «пермской коллекции» воспоминаний; в «свердловской коллекции» - отсутствует.