---

УЧЕНИЕ ПЕТИ ИКОННИКОВА
В КАМЫШЛОВСКОМ ДУХОВНОМ УЧИЛИЩЕ*

 

Amicus Plato, sed magis amica veritas est[1]

 

1897-1902 гг

 

20-го августа 1897 г. к парадному подъезду Камышловского духовного училища подъехал экипаж деревенского типа, который у нас называли ходком, или коробком на железном ходу. В коробке сидели двое: юноша лет двадцати и мальчик девяти лет. Остановили лошадь, старший ловко выпрыгнул из коробка, подтянул голову лошади к оглобле, помог мальчику вылезти из коробка, взял узел и свёрток, лежавшие под «ко́злами» коробка, и они вошли в здание. Бурая лошадка приняла понурый вид; по всему можно было заметить, что путешественники прибыли издалека: об этом свидетельствовали и усталый вид лошадки, и экипаж, запыленный, с большим налётом грязи на колесах и боках коробка.

Вошедшие в здание по разному реагировали на встретившуюся им обстановку: старший вёл себя так, как бы попал в давно знакомую, привычную ему обстановку, а мальчик явно переживал какое-то гнетущее состояние: в его глазах можно было прочесть уныние; слёзы так и напрашивались ему на глаза. Почти немедленно, как они вошли в вестибюль здания, откуда-то из-за угла к ним подошёл мужчина, низкого роста, сильно худощавый, с ерошкой на голове и тонкими чертами лица. Главное у него были глаза: широкие, острые, пронизывающие. Против воли другого они, казалось, проникали в душу, покоряли, заставляли подчиняться себе. Старший из вошедших почтительно поздоровался с подошедшим мужчиной, однако, во всей его манере держаться и в голосе чувствовалось уже какая-то независимость от власти глаз подошедшего мужчины; он как-бы хотел сказать: «было время, когда я тебя боялся, но теперь я тебя не боюсь». Мальчик же был весь во власти этих глаз, ему хотелось скрыться, но посмотрел на старшего и удержался от слёз.

Мальчик ещё не понимал значения этой встречи, а значила она передачу его на «бурсу» для продолжения образования. Вступление его в ученики бурсы обозначало, что двери, через которые он только что прошёл, будут для него открываться только при поездке на каникулы и возвращении с них. В остальное же время выход из здания для него будет только на двор и обратно.

Через два часа старший опять пришёл к мальчику с небольшим арбузом, но как только мальчик приготовился полакомиться арбузом, мгновенно перед ним предстал человек с «глазами» и сказал, что этого без разрешения делать нельзя, повернулся и ушёл. Мальчик заплакал, и в таком виде его нашёл старший. Он крепко выругался и корку арбуза запустил в стену. Долго он уговаривал мальчика, чтобы он не плакал, гладил по голове, старался развлечь его весёлыми рассказами, и когда мальчик успокоился, крепко его расцеловал и ушёл. Теперь нам нужно открыть имена наших героев: мальчик – это наш Петя Иконников, старший же – брат его Алексей, пермский семинарист, а всё, что описано, это – картинка первого дня жизни П. в Камышловском духовном училище. Человек с «глазами» - инспектор училища Пётр Николаевич Лавров.

Петя со своим братом ехал на лошади два дня через Далматов. Неизменный «Бурко»[2] опять нёс свою нелёгкую службу. Почему в столь важный момент жизни П. повёз его не отец, а брат; почему нужно было ехать через Далматов, а не через «Каменку»[3], когда половину расстояния от Течи до Камышлова можно было бы проехать по железной дороге – осталось для П. не известным, да и не тем была в это время занята его голова: на душе его было тяжкое сознание от того, что вот он ежегодно на девять месяцев будет оторван от Течи, от родителей, от друзей, что он уже не постоянный жилец своей Течи, а только будет наезжать в гости. И это должно быть так неумолимо, и от этого хотелось плакать… и он временами где-либо в одиночестве плакал.

На другой день после определения на бурсу, П. подвергли испытаниям. Толи потому, что П. боялся и нервничал на испытаниях и не сумел показать себя с лучшей стороны; толи потому, что семейная репутация Игнатьевых была «подмочена» тем, что только что за неуспеваемость был уволен брат его Иван; толи потому, что П. на самом деле был слабее других подготовлен, - его определили не в первый, а в приготовительный класс, и, следовательно, он уже в момент поступления в училище обречён был на пятилетнее пребывание в нём.

Училище было расположено на видном месте, в возвышенной части города, недалеко от важнейших городских магазинов, у площади с часовней, где были базары. Двухэтажное каменное здание фасадом выходило на юг. К восточной стороне его было подстроено одноэтажное каменное здание, где помещались кухня и столовая. При училище был громадный двор, в центре которого находились физкультурные приборы: горка, параллельные брусья, лестница, шест для подъёма на руках кверху.[4] В западной части, за воротами находился деревянный дом в 5-6 комнат – квартира инспектора. В северной части двора находились: баня, конюшни, навес для дров и колокольня. Вдоль северной части двора шла глухая кирпичная стена с воротами в средине, за которой находилась вторая половина двора. Здесь находился дом – квартира смотрителя училища вверху и эконома внизу. Отдельно от этого дома было здание хозяйственного назначения, а часть его была отведена под больницу.[5] У ворот при входе была конюшня для коровы смотрителя. Таким образом, училище занимало громадный плац, а главный двор, примыкающий непосредственно к зданию, предоставлял широкие возможности для самых разнообразных игр.

Низ учебного корпуса был занят спальными комнатами. Из комнат другого назначения были: комната ламповщика, гардеробная, швейцарская и комнаты, где жили надзиратели. Умывальник был расположен в коридоре, на стенке, примыкающей к столовой. Верхний этаж в основном был занят классами. Почти в центре между ними на южной стороне расположена была церковь, которая в западной своей части граничила с так называемым, актовым залом. Церковь от зала отделялась раздвижной стенкой, которая при богослужении убиралась. Собственное пространство церкви предназначалось для «духовников», а присоединяемое к нему пространство зала – для приходящих молящихся. В зале стояли цветы – филодендроны, бюст Александра II, стол, покрытый зеленой скатертью и фисгармония. Зал открывался только для богослужений и в особенно торжественных случаев, например, по случаю приезда кого-либо из высокопоставленных лиц. В одной из комнат находилась учительская и в ней библиотека и одна комната была отведена для скрипачей и спевок хора. Классные комнаты были просторные: в них 1/3 или 1/4 комнаты были свободны от парт. Из нижнего этажа в верхний вела центральная мраморная лестница с площадкой перед входом в церковь. Двери в церковь были устроены в виде массивной арки. В западной части здания была вторая лестница, которая собственно и была постоянным средством перехода сверху вниз и наоборот, потому что мраморная лестница была «запретной зоной» для учеников. В конце западной половины – вверху и внизу – были расположены уборные, оборудованные очень культурно – с унитазами. Во двор в нижнем этаже были два выхода, но один из них открывался только в тёплую погоду. В здании было ламповое освещение и печное отопление. В целом нужно признать, что здание по тем временам имело благоустроенный вид. Как известно, духовное училище в Камышлове было переведено из Далматова, где оно было при монастыре, а начинавшие учение в Далматове и переведённые для продолжения образования в Камышлов говорили, что с переходом на новое место они попали как в рай.

Такова была внешняя обстановка, в которую попал Петя. Теперь нам предстоит описать внутреннюю обстановку, то, что собственно и называлось бурсой.

 

[Приготовительный класс]

 

Бурса, её порядки и законы, писанные и неписанные.

Как указано было выше, П. был принят в приготовительный класс, ему было отведено место в классе и кровать в спальне для «приготовишек». С этого момента для П. началась жизнь строго регламентированная и регулируемая звонками. П. навсегда запомнилась его первая спальня. Бурсакам давали для спанья кровать с досками и тюфяком, набитым соломой, одеяло полушерстяное, часто сильно потрёпанное, подушку с грубым пером и простынь. Одежду – брюки и верхнюю рубашку складывали на табуретку, а сапоги – под кровать. П. первый раз в жизни приходилось спать на кровати, и ему казалось как-то одиноко: он привык дома спать на кошме рядом сбратом под отцовским тулупом. Среди мальчиков распространялись разные страшные рассказы. Говорили, например, что прежний хозяин здания[6] был фальшивомонетчиком, что по ночам и теперь ещё в подвале здания слышен стук молотков и лай собаки. Много было рассказов о лунатиках. Говорили даже о том, что луна может всякого притянуть к себе. Поэтому было особенно страшно в спальне в зимние лунные ночи, когда блики лунного света на стенах комнаты причудливо отражались сквозь замёрзшее стекло. В комнате была колонна, и за ней особенно было страшно, потому что там был полумрак от слабого света лампы. Ходили слухи даже о том, что спавший за колонной Гриша Козельский уже пытался карабкаться по стене в сторону луны. Когда П. учился уже в первом классе и спал в другой комнате, распространён был слух о том, что ночью по потолку комнаты летает рыжая борода. Страх настолько захватывал первоклассников, что с вечера они не засыпали, пока дежурный надзиратель не обойдёт все комнаты, а после этого сдвигали кровати и засыпали, прижавшись друг к другу. Если нужно было сходить в уборную ночью, то, как по взаимному согласию было условлено, один будил ещё двух и компанией направлялись по коридору в неё. Это особенно вызвано было тем, что, как передавали старшие, ночью по коридорам вверху и внизу бегает собака – Цербер. Нашёлся однажды только один смельчак – Кронид Болярский, который пошёл один в уборную среди ночи и поплатился за это жестоко: когда он проходил мимо мраморной лестницы вблизи комнаты надзирателей, сверху по лестнице бежал к нему «Цербер»… раздался истошный крик, выскочил из комнаты надзиратель, взял на руки дрожавшего Кронида, принёс в спальню и увидал спящих на сдвинутых кроватях. Что же было с Кронидом? Следствие показало, что четырёхклассники где-то поймали щенка и ночью выпустили его в коридор. Вот отсюда же, от четырёхклассников шли и все страшные сказки. Случай с Кронидом, однако, потревожил начальство, и с этого времени в коридоре у мраморной лестницы поставлен был на ночное дежурство старик, которому ещё поручено было наливать в бане горячую воду в шапки малышам, а ночью будить и водить в уборную мал[ьчи]ков, страдавших пороком недержания мочи во сне, которые из-за этого порока изолированы были в особую комнату. Утром первый звонок давался в шесть часов, потом – в шесть с половиной и в семь – последний. Пете на всю жизнь запомнился в эти же часы гудок на Алафузовской кожевенной фабрике. Его тягучий протяжный звук возбуждал в П. какую-то безотчётную тоску и уныние. В течение всей своей последующей жизни П. часто вспоминал об утренних часах на бурсе всякий раз, когда слышал подобный звук, и ему становилось грустно, как давно, давно на бурсе.

В восемь часов был утренний чай. На него все направлялись парами из своих классов под надзором надзирателей. Движение начиналось с «приготовишек», к ним примыкал первый класс и дальше шли по порядку. Шествие замыкал четвёртый класс. «Приготовишкам», которые занимали классную комнату на крайнем востоке здания, вследствие того, что по мраморной лестнице нельзя было проходить, выпадала самая длинная дорога в столовую: они проходили весь коридор на запад, спускались вниз по лестнице на нижний этаж, проходили весь коридор внизу на восток и поворачивали налево через комнату с умывальником в столовую. На всём этом пути была одна опасная точка: у лестницы для спуска вниз был расположен четвёртый класс, место, очень удобное для любителей «задаваться». Был неписанный закон бурсы, по которому старшие, точнее – четырёхклассники, претерпев все перипетии в своём движении к четвёртому классу, получали право «задаваться», т. е. озорничать над младшими: подставить при ходьбе ногу, ущипнуть, посадить «пучку», т. е. дать щелчок пальцами. Бывали такие «артисты», которые пучки садили до синяка. На бурсе все опасались согнуть свой корпус прямым углом так, чтобы часть его, предназначенная для сидения, была у вершины угла, потому что такого человека всегда подстерегала «пучка». Поэтому прохождение мимо четвёртого класса связано было с опасностью встретиться с любителем «задаваться». Петя имел иммунитет от этого «закона». Летом, перед его отъездом на бурсу сыграна была свадьба: старший сын диакона А. Игнатьева женился на старшей дочери священника В. Бирюкова, и, таким образом, дети той и другой семьи стали «сватами». П. оказался под покровительством четырёхклассника «свата» Андрюши Бирюкова. Андрюша имел все данные для того, чтобы пользоваться на бурсе авторитетом, а чтобы слово его было веским: он был высокого роста, крепкого сложения, и можно было предполагать, что рука у него не из лёгких. Так вот «сват» Андрюша при большом стечении бурсаков, указав на П., твёрдо сказал: «Если кто к этому мальчику хоть пальцем прикоснется, то…» и он жестом, который красноречивее всякого слова, показал, что последует за этим.

Теперь мы видим П. в столовой за чаем. Мальчики по классам садились за длинные столы. Перед каждым из них лежали небольшой кусочек белого хлеба, грамм 50, сахарок и чашка с чаем, разведённым ложкой молока. У стола стоял сторож с кувшином кипятка, чайничком с чаем, миской с молоком и ложкой. Чёрный хлеб стоял на столе. Если кто-либо хотел повторно получить чашку чая, вылезал из-за стола, подходил к сторожу и тот наливал чай с ложкой молока. Естественно, что в «постные» дни молока не давалось. Мальчикам иногда казалось, что белый хлеб в форме горбушки больше, чем ломтем и, поэтому, некоторые, подходя быстро к столу, выменивали себе у другого горбушку. Что было, то было!

Мы нарисовали стандартную картину чая бурсаков и утром и днём в четыре часа. Отступления от этой нормы были только в престольный праздник – 25-го сентября, когда вместо булки давалась частичка пирога с урюком такого же, как и у булки, веса. По поводу этих пирогов бурсаки острили, что смотритель и эконом прикидывали, что дешевле обойдется: пирог с изюмом или пирог с урюком, и останавливались на урюке, потому что его можно тоньше намазывать на тесто. Для такого острого замечания имелось и основание: слой урюка на пирогах был настолько тонок и прозрачен, что под ним можно было бы прочитать текст, если бы он был подложен под слой урюка.

Уроки начинались в 9 часов. Чем же П. занимался, если допустить, что к 7 часам он уже привёл себя в порядок и явился в класс? Он повторял уроки, а иногда П. можно было видеть перед уроками стоящим на коленях в числе других молящихся учеников.

Минуем уроки, о чём сказано будет отдельно, и последуем в два часа за П. в столовую на обед. «Шествие» на обед проходит в том де порядке, как и на утренний чай. Обед, как и полагается, центральный пункт питания для всех людей, а следовательно и для бурсаков. Говорили, что весь годичный пансион бурсака – питание, общежитие, стирка белья – оценивался в 65 рублей. Если допустить, что время пребывания на бурсе составит в год 9 мес[яцев], то следовательно стоимость содержания за месяц составит 7 руб[лей] 20 коп[еек]. Простой расчёт покажет, что в пределе такой суммы трудно развернутся на «жирный» обед. Среди бурсаков бытовала на счёт обедов традиционная песня с применением латинского языка. В ней, между прочим, говорилось: «Semper горох, quotidie каша, miseria наша». Конечно, в песне есть преувеличение, но есть горькая правда: горох был не всегда, но каша – всегда. Что из себя представляло, например, меню скоромного дня? Суп с кусочками мяса, гуляш или редко котлеты с огурцом и каша – пшённая или гречневая. Котлеты обычно на половину состояли из хлеба и были сильно проперчены ввиду сомнительной свежести мяса. Каша преподносилась на тарелке с небольшой ямкой в центре, наполненной топленым коровьим маслом – в скоромные дни и конопляным зелёным маслом – в постные дни. В постные же дни на первое подавался картофельный суп или горошница, жареный картофель, и каша, чередующиеся через день: пшённая и гречневая. Иногда на третье подавали бруснику с сахарной водой. Это был деликатес! Бурсаки крошили в этот состав чёрный хлеб и полученную тюрю с наслаждением «хлебали». На масленице подавали оладьи. П. происходил из семьи сельского дьячка, и он не переживал особенной разницы между домашним и бурсацким меню, так что он и не жаловался особенно не эти обеды.

Большое удивление у всех вызывало использование времени обедов для применения наказаний, хотя эти наказания никак не были связаны с ущемлением интересов желудка, а рассчитаны были на моральное воздействие. На бурсе было два вида наказаний: стоять у стенки во время обеда и стоять за голодным столом тоже во время обеда.[7] Первым видом наказания карались какие-либо мелкие нарушения дисциплины, например, шалости – на уроке или в коридоре; вторым – важные преступления, например, драка, хулиганство, повреждение школьных вещей и т. д. Голодный стол ставился по средине столовой: на столе ставился стакан с водой. Стоять за голодным столом обозначало ближайшее исключение из училища.[8]

После обеда бурсаки обычно выходили во двор на игры. Последуем и мы с Петей на двор и посмотрим, какие же игры были любимыми у бурсаков.

Игры под открытым небом естественно обусловлены были природными явлениями и носили сезонный характер. Естественно также, что осень меньше всего давала возможностей для игр. Но зато П. впервые наблюдал игру в солдаты. Действующие лица этой игры распределялись по преемственности и прежним заслугам. Скажем, генералом армии в 1897 г. был Быстрицкий, потому что он последовательно прошёл службу в предыдущие годы и получил этот чин от Флеровского[9] в порядке повышения по должности. Также и другие военные чины. П. был очевидцем торжественных парадов. Заранее объявлялось путём устной передачи, что тогда-то будет парад, и его будет принимать генерал Быстрицкий. Готовились эполеты, медали, кресты, для генерала – шашка с золотым эфесом… Полк выстроен. Приходит генерал, весь в орденах и медалях. «Здорово, ребята!» - «Здравия…» Полк проходит маршем с песней: «Солдатушки, бравы ребятушки». В песне упоминаются жёны, братья, сёстры, деды. Откуда это всё у бурсаков? Находились любители, которые по традиции передавали от одного состава бурсы другому. В это же время любители спорта толпились у спортивных приборов в качестве наблюдателей или спортсменов. Здесь приобретали славу сильные и ловкие.

Зима – самое продолжительное время года, которое бурсаки проводят в училище. Естественно, что зимой игры разнообразнее. Начинали с катанья, снежных комьев и устройства снежных баб. Когда снег устанавливался, переходили к игре в снежки. Устраивались две снежные баррикады. В игре принимали участие 30-40 человек: по 15-20 чел[овек] на баррикаде. Условия борьбы: бросать друг в друга комьями снега; если в кого ком попадёт, считается убитым и выбывает из строя; победителем считается тот, чьё войско вырвалось за баррикаду другого и уничтожило всех врагов. Борьба сначала начиналась с «перестрелки», последовательно переходили в «атаку». Запрещалось кидать обледенелые комья; замеченный в нарушении этого правила удалялся из игры. В середине зимы, при наличии достаточно выпавшего снега, сооружалась катушка. Салазок не было, и катались на обледенелых дощечках. Высшая точка катанья – масленица. Удар великопостного колокола, и лёд на катушке рубили. Сезон окончен.

Весной, как только подсыхала где-либо зима, начиналась игра в бабки. Откуда-то появлялись коммерсанты: продавали бабки по три штуки на копейку. Славились панки-налитки, т. е. с оловом внутри. Панки различались на саклистые и несаклистые. Если панок при падении падал часто вверх брюшком – значит несаклистый. За саклистый можно не пожалеть и пяти копеек. Кончился сезон, и цены пали: на копейку – 5-6 бабок, а потом и совсем не надо. Были такие «мастера», что с дальнего расстояния опустошали «кон» (ряд бабок).

Земля подсохла – начинается игра лаптой. Были игроки, слава о которых переходила за границы бурсы: о них рассказывали бурсаки своим друзьям и у себя в деревне. Вот, например, Иван Переберин. Он мог заслать мяч так кверху, что обратно тот падал чуть не к его ногам. А в это время все, кому полагалось пробежать определённое расстояние взад и вперёд, чтобы получить снова право на удар, успевали это сделать, а это значило, что «галильщиков» можно было «гопать» без конца. В этой игре предоставлялась возможность младшим «подмазываться» к старшим: они предлагали им услуги вместо них бегать на положенную дистанцию. Вот вам и эксплуататоры и эксплуатируемые!

А отсюда было не далеко и до «культа личности». На бурсе всегда выделялись герои, которым старались подражать. Так создан был тип человека «отчаянного». Что входило в это понятие? Ловкость, смелость, изворотливость, способность быть вожаком, одним словом, быть типом человека, подобного горьковскому Данко[10]. Отчаянным такого человека называли потому, что считали, что он способен на подвиг и при случае не пощадит своей жизни. В чём конкретно мог проявить себя «отчаянный»? Например, на физкультурных приборах он мог показать salto mortale; в городе вступить в единоборство в драке с «городчиками» (учениками городского училища); он мог вести себя перед начальством более независимо, чем другие; он должен покорять своим авторитетом других; он должен быть лучшим в игре. В тот момент, когда П. начинал учёбу на бурсе, таким «отчаянным» был Иван Переберин.

Когда П. был в третьем классе, бурсакам передан был комплект крокета. Это был первый шаг к переходу бурсаков на игры; так сказать более культурного вида.

Но вернёмся к дневному распорядку Петиного «жития» на бурсе. В четыре часа бурсакам давали вечерний чай, а с пяти часов начинались «занятные» - часы подготовки к урокам: звонок опять собирал их в классы до девяти часов с переменами после часа. Бурса погружалась в тишину. Все должны были сидеть за партами в классах и готовить уроки. В коридоре расхаживает дежурный надзиратель. Иногда появляется человек с «глазами». В классах нет надзора, а всякий бурсак предоставлен сам себе: кто уроки учит, кто книжку читает, а кто и бездельничает, т. е. он делает, но не то, что надо: то змея лепит, то какие-либо игрушки мастерит, то рисует «отпуск», если он уже не за горами. А уроки? Если задача – то можно списать, а если что заучить – завтра утром. Но есть и другой тип бурсаков. Вот слышится жужжение шмеля. Что это? Это идёт зубрёжка.

Звонок, и началось «шествие» на ужин. Ужин – это обед, только из двух блюд, Каша, неизменная каша! Но раз в году – в заговенье перед Великим постом – ужин не узнаваем. Пельмени! Боже мой! Что творилось за ужином! Гоголь, бессмертный Гоголь! Это не то, что галушки сами летели в рот Черевику, нет! Пельмени летели и в рты, и в карманы! Что из того, что мясо не совсем изрублено, но это же пельмень!

В десять часов раздаётся звонок, и бурса погружается в сон.

Вот хотя с большими отклонениями в сторону от основного направления, но мы нарисовали дневной распорядок Пети на бурсе.

25 сентября к П. приехал отец. Приезд отца вновь напомнил П. о Тече, о матери, братьях, сёстрах и друзьях. Погода была плохая: грязь, холод, сырой снег. На другой день отец уезжал домой. На дворе состоялось расставание, и П. горько плакал. Впоследствии П. много задумывался над тем, почему он так горько плакал и, когда оказалось, что через много лет отец умер именно в это число, ему приходила мысль о том, не были ли его слёзы предвидением этого печального события.[11]

Приближались рождественские каникулы, и бурса жила в ожидании их. Бурсаки печатали крупным шрифтом «Отпуск» и раскрашивали его в различные цвета. Наступил канун отпуска. Последняя ночь была тревожной: по традиции в эту ночь устраивали «тёмную». Пете пришлось познакомиться с новым неписанным законом бурсы. «Тёмная» - это самосуд над «клиньями», т. е. над ябедниками. «Клинить» - это значит жаловаться начальству, что с точки зрения бурсацких воззрений было главным грехом бурсака. В защиту от этого бурса учредила «тёмную», а жалобщика заклеймила презренным с её точки зрения прозвищем «клинья». Это было страшное слово для бурсака. «Тёмная» заключалась в том, что виновника в жалобах начальству ночью закидывали одеялом и избивали. В ту ночь, когда П. не спал, не спали и его товарищи, все ждали, что вот-вот придут и устроят кому-либо тёмную, но этого не произошло. П. не помнит, чтобы за всё время его пребывания на бурсе, кому-либо сделали «тёмную». По поводу её больше распространялось страхов, но много позднее ему пришлось слышать, что в Пермском дух[овном] училище устроили кому-то тёмную со смертельным исходом.

На первом же году обучения П. пришлось познакомиться ещё с одним неписанным законом бурсы – это с установлением, придумыванием прозаики. Впрочем, это было не только у бурсаков такое явление, а гораздо шире. Так, в Тече у многих были прозвища: рожковы, волчата, Никита-дитя, Яша-преселка, Копалкины. Мало того, и в семьях даже дети носили прозвища, например: карась, смородина, ирюпинка и др., так что это было что-то вроде универсального закона в русской действительности. Однако на бурсе он, этот закон, имел некоторую специфическую окрасу. Так, придуман был способ защиты от присвоения прозвища, иммунитет, а именно: если тот, кому прозвище даётся вновь, не растеряется и быстро заявит обидчку: «с передачей заколачиваю» и объявит: «ребята, я ему заколотил то и то», то кличка не только не присваивалась, а возвращалась автору её. А дальше всё зависело от того, понравится она или не понравится «обществу», она входила или не входила в обиход. Большинство прозвищ переходило по традиции, но процесс творчества, однако, ещё не прекратился, так, однажды новому надзирателю было дано прозвище сушёнка, а другому – сахалинец, новому преподавателю латинского яз[ыка] – циклоп. …

Мы нарисовали бурсу в том виде, в каком она предстала пред ним в момент его вступления в неё. Теперь нам предстоит проследить учение и рост Пети по годам обучения.

В приготовительном классе был один учитель: Михаил Даниилович Симановский, очень благообразный старец, всегда аккуратно одетый, модно сказать, «поджельтменски». Вероятно, вследствие игры фантазии автор этой статьи, читая позднее роман И. С. Тургенева «Отцы и дети» таким представлял Павла Петровича Кирсанова. Занятия в приготовительном классе в сущности ничего нового не давали по сравнению со школой.[12]

 

[1-й класс]

 

В первом классе уже предметы были распределены между четырьмя преподавателями: русский язык преподавал Иван Иванович Устинов, арифметику – Василий Захарович Присёлков, пение – Михаил Михайлович Щеглов, историю Ветхого Завета – инспектор Пётр Николаевич Лавров.

И. И. Устинов преподавал только в первом классе, т. к. он не имел высшего образования. В первом классе основное внимание было обращено на чтение, пересказ статей и изучение грамматики.

Василий Захарович кончил Казанскую дух[овную] академию. По арифметике мы проходили все действия с простыми и десятичными дробями, проценты, действия с отвлечёнными и именованными числами, тройное правило. Василий Захарович часто нервничал на уроках, сердился и при этом говорил: «Что же такое, вычесть, сложить, разделить, помножить…» Гнев его, однако, оставлял противоположное впечатление, курьёзное, смешное.

Грозным был Пётр Николаевич, человек «с глазами». Достаточно было ему где-нибудь показаться, как наступала полная тишина. В основном мы его знали как инспектора. Он был любителем лошадей, имел молодую породистую лошадку, которую часто «объезжал», т. е. обучал бегу. Мы знали, что в семье у него было несчастье: была парализованная с детства девочка. Когда у нас была катушка, то П. Н. иногда в наше отсутствие появлялся на ней на коньках, причём из окна было видно, что он проделывал сложные фигуры катания, что вызывало у нас восторг и преклонение перед его искусством.

Михаил Михайлович Щеглов был самым молодым нашим учителем. Он кончил синодальное училище. Обучение пению, главным образом, сводилось к пению по гласам на слух и по «Октоиху». Пели мы также что-то вроде сольфеджей, например: «Кто тя может убежати, смертный час». Пели эти слова фугой, по типу песни: «Со вьюном я хожу». Пределом мастерства считалось пение богородичнов по «Октоиху». Такт отмечали ударом по бедру, причём на экзамене, чтобы произвести лучшее впечатление били себя по бедру не жалея его. O, sancta simplicitas![13]

От времени обучения в первом классе у П. остались три ярких воспоминания: а) посещение духовного училища каким-то ревизором, б) посещение учениками зверинца и в) первые официальные экзамены в конце года. Ревизор посещал училище в течение нескольких дней, и все эти дни чувствовалось какое-то напряжённое состояние. Перед отъездом он вызывал учеников по отдельности в актовый зал и давал крестики.

Посещение зверинца было большим событием на бурсе. В Камышлов прибыл в сентябре путешествующий зверинец, и нас повели в него за какую-то незначительную плату. На экскурсии были все учителя.

В первом классе у нас проводились первые официальные экзамены. На экзаменах присутствовала комиссия из трёх человек, сидевшая за зелёным столом. Все мы находились в состоянии смятения и страха. И вот класс оказался в состоянии какого-то пароксизма. Петя хорошо запомнил этот момент: все кинулись запасаться бумажными иконками, их навешивали себе на блузы по одной или по две; под скатерть экзаменационного стола положили этих же иконок, а также и под стулья экзаменаторов. Когда кто-либо отвечал на пятёрку, брали у него его иконку и вкладывали взамен уже имеющейся. Это был припадок фетишизма, состояние исступления. Трудно этому поверить, но увы! Это был факт! Теперь это далёкое прошло и кажется диким.

Экзамены в училище проходили в конце мая и в начале июня.[14]

У Пети от этого периода времени, когда производились экзамены, остались приятные впечатления от украшений зеленью на Троицу, от купанья в Пышме и особенно от ежегодно устраиваемых прогулок за реку Пышму в «Бамбуковку». Купаться бурсаков водили раз или два в день. Для этого у моста через реку ставили купальню на пустых бочках. Сколько было восторга! Прогулка в «Бамбуковку» была всегда исключительным событием для бурсаков. В ней принимали участие все учителя.

 

[2-й класс]

 

Во втором классе начиналось изучение латинского и греческого языков. Это был самый тяжелый момент и для учеников и для учителей. Вот почему на вечерние занятия иногда приходили в помощь ученикам учителя. Кроме языков во втором классе продолжалось изучение русского языка, Новый завет, чистописание.

Из событий этого времени в памяти П. особенно сохранились проводы Петра Николаевича Лаврова. П. Н. нельзя сказать, чтобы пользовался симпатией бурсаков и тем удивительнее было то, что проводы вылились в самое яркое проявление чувства привязанности и уважения к нему. Бурсаки писали П. Н. послания с лучшими пожеланиями, передавали подарки коллективные и личные: разные статуэтки, альбомы. Это был опять-таки какой-то пароксизм самых нежных чувств. Как же загадочна была душа бурсака![15]

[3-й класс]

 

В третьем классе преподавались: катехизис, Устав, география, русский язык, классические языки. Катехизис и Устав преподавал смотритель училища – Михаил Николаевич Флоров, а географию – Александр Андреевич Наумов. По географии давались ученикам домашние работы: вычерчивать страны света, материки с обозначением рек, гор, озёр. Бурсаки старались выполнять работы художественно – в красках. В третьем классе латинский язык преподавал Димитрий Васильевич Иовлев. Ему ученики часто писали классные контрольные работы. У него была своеобразная манера ставить оценки: поставит одну – зачеркнёт, другую – тоже и на третьей уже остановится.

Самым ярким воспоминанием у П. от этого времени осталось принятие его в хор. С этого именно момента началось его увлечение пением. Как самые дорогие воспоминания о бурсе у П. сохранились воспоминания о спевках, на которых у него прививались первые навыки пения, а главное – воспоминания о прекрасных мотивах песнопений, особенно в Страстную седмицу.[16] Всё, что было тяжёлым, гнетущим на бурсе, Петя готов был забыть ради того удовольствия, которое ему давало пение. В его памяти на всю жизнь сохранились песнопения Бортнянского, Турчанинова, Аллеманова, Металлова и др.

В этом же году в училище произошло важное событие – организовано было обучение игре на скрипках. Так бурса меняла свой вид.[17]

 

[4-й класс]

 

Учение в четвёртом классе было полно событий разного рода. В этом классе заканчивалось изучение всех предметов: катехизиса, Устава, классических языков, русского языка. Каждую неделю по субботам, а иногда и по воскресеньям объявлялись отметки. Это мероприятие было введено после того, как кому-то из бурсаков удалось ночью забраться в учительскую, открыть журналы и наставить в них хороших отметок. На бурсе введены были завтраки между уроками. На них давались: или два яйца, или стакан молока, или в постные дни – гороховые пирожки, которые бурсаки называли ваксовиками. Организована была закупка разных пряностей (это началось еще с конца предыдущего года). Организовано это было так: два ученика третьего или четвёртого класса опрашивали – кому и что нужно купить из пряностей и направлялись в магазины с мешочком за покупками. Были два юбилейных торжества: пятидесятилетие со дня смерти Н. В. Гоголя и 900-летие просветителей славянства Кирилла и Мефодия. Были чтения, соответствующие этим торжествам. Хвала хору и М. М. Щеглову.

Хор исполнял гимны.

«Перед именем твоим мы склонились, Гоголь вдохновенный! Дышит юмором родным со мн[огих] твоих творений незабвенный! Ты впервые нам открыл жизни нашей язвы и пороки. Правде и любви учил, и твои созданья и уроки наш народ уж оценил!»

Что мог переживать П. при исполнении этого гимна Гоголю! Потомки «тессараконты» в 1902 г. пели гимн Гоголю! Это пела бурса.

Гимн Кириллу и Мефодию: «Братья двоицу святую… в день сей радостно почтим… Радуйся, Кирилле, радуйся, Мефодие… радуйтесь словенских стран учители»…

Осенью была поставлена опера Глинки «Иван Сусанин». Да, да! Надзиратель И. Н. Ставровский, загримировавшись пел «Чуют правду», ученики в гриме и костюмах пели: «Не о том скорблю, подруженьки» и «Ты не плачь, сиротинушка». Хор пел «Славься». Разве это не опера?

На масленице была постановка «Недоросля» Фонвизина. В конце года ученики четвёртого класса выпустили журнал. В конце года приезжал в училище екатеринбургский архиерей Михей[18] и скрипачи играли ему богородичен «Царь Небесный». И в тоже время… ученики четвёртого класса нюхали табак, а парусиновые шторы, навешанные весной на окна, на оборотной стороне имели зелёные кляксы. Бурса! Бурса! В этом же году показывали бурсакам «живые картинки».

Что же было? Теперь мы часто читаем в газетах про тайгу по поводу наших новостроек: «Тайга отступает!» Аналогично мы могли бы сказать: «Бурса отступала», но она кривлялась, гримасничала. Первородным грехом её было то, что в недрах её подолгу задерживались «недоросли», т. е. которых Симеон Полоцкий называл «детина непобедимой злобы».[19] Они были носителями всех родимых пятен бурсы. В недрах бурсы пребывали «молодцы», которые ухитрялись четыре класса проходить за 7-8 лет.

Были ли в самой системе обучения и учения следы бурсы? Были! Зубрёжка, самая голая зубрёжка была? Была! Бывало так, что ученики ночью вставали, направлялись в класс тайно, зажигали лампу и зубрили. Были ли грубы приёмы обучения? Ну, а как назвать, например, такое. Учитель четырёхкласснику на уроке говорил: «Ну идиот! Наелся ваксовиков, так ему теперь ничего в башку не лезет!» Было и так. В то же время тот же преподаватель, когда ему нужно было посадить ночью на поезд двух первоклассников, всю ночь дежурил на вокзале и уговаривал их: «Вы спите, я разбужу вас!» Когда П. в хоре делал ошибку в исполнении, то камертон нет, нет да и щипнёт. С другой стороны: привезли однажды продавать лук и поставили мешок с ним на дворе; бурсаки пол-мешка растащили. Производился ремонт, и на дворе было «творило» с извёсткой. Бурсаки заряжали бутылку и производили взрыв. Шли бурсаки с ужина в рядах. Один подбежал к другому и всадил перочинный ножик ему в плечо. Бурса «меняла кожу», но прошлое всё-таки цеплялось.

П. проводил последнюю Пасху на бурсе. Александр Борчанинов в последний раз делал украшения на Пасху. Ходили с концертом, в числе хористов был и П. Проходили последние экзамены. В последний раз была прогулка в «Бамбуковку». В последний раз были игры в вечерние часы перед сном. Садились молодые тополи, было много майских жуков. Пришёл какой-то странник и загадал загадку: «Вот я махнул рукой. Что произошло в это время во всем мире?» Ответ: всё постарело на одну секунду. В последний раз утром к воротам приходил продавец «макушек» - маковых конфет. Фотограф Кирст готовил общий снимок с курса. Вот он получен. Сидят учителя. Стоят бурсаки: аккуратно одетые в курточки с закрытыми воротниками, некоторые в крахмальных воротничках. Причёски: ерошки и косой ряд. Неужели это бурсаки?... Последний молебен. Последний раз П. пропел «Многая лета».[20]

 

***

 

Прошло много лет. Встречался ли Петя со своими учителями, когда и при каких обстоятельствах?

В 1915 г. П. был в гостях и у него был в гостях б[ывший] смотритель Камышловского дух[овного] училища, а тогда инспектор народных училищ в Перми – Михаил Николаевич Флоров. Была сердечная встреча.

В 1923 г. в с[еле] Полевском около Шадринска была встреча с преподавателем греческого языка Петром Васильевичем Хавским. Жил он здесь с сестрой, просфорней. П. видел его босым, возвращающимся с рыбалки… безработным. Встреча была грустной. В Шадринске жил тогда б[ывший] ученик Камышловского дух[овного] училища Стёпа Неверов, б[ывший] священник, а в тот момент зав[едующий] магазином. Он рассказывал, что он и другие б[ывшие] бурсаки время от времени бывали у «Хавы», дружески навещали его. А ведь он именно под горячую руку когда-то аттестовал бурсаков «идиотами».

В 1930 г. П. видел Василия Захаровича Присёлкова на складе «Уралмета». Он отпускал кому-то гвозди. Жалкий вид! Печальная встреча! Sit transit gloria mundi!

В том же году в бане у крана состоялась встреча с последним преподавателем латинского яз[ыка] – Иваном Кузьмичём Сахаровым. И. К. работал где-то в тресте. Была последняя встреча с Иваном Кузьмичом в скверике у оперного театра. И. К. рассказывал, что он изобрёл научно-обоснованное средство от заикания (он был заика) и просил П. узнать, не согласится ли кто-либо из профессоров медицинского ин[ститу]-та рассмотреть его работу на эту тему. Таковых не нашлось, и работа И. К., очевидно, осталась не известной.

В 1927-1928 гг. Петя видел в «Уральском рабочем» снимки с двух преподавателей, кажется Кыштымского пед[агогического] училища, героев труда. Под одним из них снимков стояла подпись: П. Н. Лавров. Не трудно было узнать в нём Петра Николаевича Лаврова, б[ывшего] инспектора Камышловского дух[овного] училища.

До сих пор в Камышлове живут и здравствуют учитель пения – Михаил Михайлович Щеглов и б[ывший] надзиратель Иван Николаевич Ставровский. П. трижды бывал в Камышлове и виделся с ними. Встречи были сердечными, воспоминания только добрыми.

Еще когда П. учился в семинарии, то вспоминал своих учителей по латинскому и греческому языку. Какую же колоссальную работу они выполнили в дух[овном] училище! Учителя этих предметов в семинарии только сливки снимали, по сравнению со своими коллегами. Как же после этого не сказать: «Наставникам, хранившим юность нашу, не помня зла, за благо воздадим».

Были у Пети встречи со своими соучениками?

В 1909 г. Петя встретился с Филипповыми – Владимиром[21], студентом Казанской дух[овной] академии, и Сергеем – студентом Казанского университета. С последним когда-то пели вместе в хоре дух[овного] училища. У него был чудесный альт. Когда пели два дисканта и он «Архангельский глас», то голос его достигал предельной красоты и выразительности.

В семинарии П. встречался с Анисимовым, Борчаниновыми, Удинцевым, Козельским, Меркурьевым, Старцевым, но многих, многих уже не встречал.

В августе т[екущего 1960] г[ода] Петя ездил к себе на родину в Течу и здесь встретился с Михаилом Аркадьевичем Рычковым через 58 лет, с ним учились вместе более 60 л[ет] тому назад, а в четвёртом классе сидели на одной парте.[22]

Три года тому назад Петя был в Камышлове и заходил в здание б[ывшего] духовного училища. Там сейчас лазарет, и Пете мало что удалось посмотреть: здесь всё по-новому…

13/IX – [19]60 г. 10 ч[асов] 30 м[минут] вр[емя] св[ердловское]

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 723. Л. 24-47 об.

*Из автобиографических очерков «Петя Иконников» в «пермском коллекции» воспоминаний автора; в «свердловской коллекции» отсутствует.

 

---

---