«Бирючата«»

[1961 г.]

«Amicus Plato, sed magis amica veritas est»[1]

Этим словом часто называли детей о[тца] протоиерея, и оно являлось не простой заменой слов «дети Бирюкова» подобно тому как детей попа называли попята, а содержало в себе определённую характеристику семьи, её специфические черты. В семье о[тца] протоиерея было семь сыновей и три дочери. Один сын умер в раннем возрасте. Если постараться определить, что являлось наиболее общим характером для семьи, то это было то, что дети, особенно мальчики, учились плохо. В самом деле, из семи сыновей его только двое закончили образование – среднее и высшее, а остальные пять не кончали даже среднего образования и судьбы их сложились по различному. О[тец] протоиерей не раз говорил диакону, своему свату: «если бы, диакон, твои дети так же учились, как мои, то ты бы давно бросил их учить». Диаконские дети, наоборот, учились хорошо. Как это получилось с семьёй о[тца] протоиерея, об этом и будет речь ниже, а также пока дано будет, какое именно специфическое содержание вкладывалось в это слово – бирючата.

Старший сын о[тца] протоиерея Всеволод умер только в прошлом году в возрасте около девяносто лет. Он пережил многих своих братьев и сестёр. Достоверно известно сейчас из семьи остались в живых средняя дочь – Софья, младший сын Григорий; предположительно – сын средний Андрей. Всеволод был исключён из [автором не указано, из Пермской духовной семинарии – ред.] по неизвестной автору сего причине. Так началось в семье неблагополучно с учением детей. Не повлияло ли это в будущем и на других, не оказалось ли заразительным примером? Сначала он был диаконом в Бродокалмаке. Не счастливило ему в семейной жизни. Первой женой у него была Надежда Васильевна Ганимедова. Она была удивительно нежным и эфирным созданием: ангел во плоти. Тихий голосок, тонкие, мягкие черты лица, блондинка, мягкие жесты – такой она осталась у всех в памяти. Она рано умерла от туберкулёза. Осталась у них дочь – Клаша – вылитая мать. Росла она нормально. Выучилась в епархиальном училище.[2] Развилась в пышную цветущую девушку. С детства опасались, не унаследовала ли от матери туберкулёз, но когда увидали её цветущей, решили – ну, очевидно, нет. Увы! Получилось не так: в следующем же по окончании епархиального училища году она схватила воспаление лёгких, которое перешло в скоротечную чахотку и … она сгорела. Всеволод снял рясу и пошёл в псаломщики. После этого он ещё дважды женился, но жёны в скором времени умирали. Одной из них была екатеринбургская Коптякова, а другой камышловская Логинова. После революции, будучи уже вдовцом, он составил с одной монашкой «промкомбинат»: они шили стежаные одеяла и продавали. Под конец жизни он обитал у сына от третьей жены, который работал в Нижнем Тагиле бухгалтером и жил холостяком. Как передавали, он до глубокой старости был жизнерадостным и шутником, каким он был и в детстве.

Второй сын – Константин был уволен из Пермской дух[овной] семинарии из II-го или III[-его] класса.[3] Причина хранилась в тайне, но можно с большой долей вероятности предположить, что уволен он был за пьянство. Сначала он работал псаломщиком в селе Харловском Ирбитского уезда. Затем он был назначен священником в с[еле] Шутиху Шадр[инского] у[езда]. Он был женат на дочери Бродокалмакского купца Ионы Шишкина и овдовел через год: жена [Анна] умерла при родах. Всю жизнь он прожил священником в Шутихе, причём выдержал самый строгий искус в жизни: его после революции не пошевелили и дали дотянуть его миссию до могилы. У него был мягкий материн характер, а не отцовский: это его спасло. Личная жизнь его сложилась так. Неподалёку от села была мельница не в посёлке, а на отшибе. Дочь мельника решила разделить его судьбу. Ещё до революции у них были дети. После революции, как говорится, они «прикрыли грех» - повенчались. Константин был полной противоположностью своему отцу: тихий, обходительный, много помогал своей старшей сестре, оказавшейся в беде.

Третий сын Михаил был самым выдающимся в семье. Он учился в Тобольской дух[овной] семинарии. После неудачи, постигшей двух сыновей в Пермской дух[овной] семинарии, решено было в дальнейшем учить сыновей в Тобольске. Михаил был очень одарённым юношей с широким размахом души. Последний он обнаружил ещё в семинарии: любил кутнуть, пошуметь, одним словом показать себя. В Тобольске, как видно, в этом отношении было вольготнее, чем в Перми. В это время он носил пышную шевелюру волос и имел вид юноши-забулдыги. Ему удалось кончить семинарию, но память о себе, как говорили, он оставил в Тобольске и в семинарии громкую.[4] В Тече в это время, бывши на каникулах, Михаил тоже любил размахнуться, кутнуть, пошуметь. Особенно это произошло после того, как жена теченского земского начальника Елизавета Ивановна, меценат всех одарённых теченских юношей, открыла у него драматический талант. Этот талант у него несомненно был, и за ним, чтобы привлечь его к участию в спектаклях, стали «ухаживать», просить, кланяться, а он, как балованное дитя, стал «куражиться», ломаться, задаваться: «поухаживай, так я, может быть, и соглашусь». Появилось создание: раз я признанный талант, то, значит, можно размахнуться ещё шире. В церкви выступал хор из епархиалок и семинаристов под управлением А. А. Игнатьева, в котором Михаил пел басом, однако, когда приехали пермские семинаристы, просил не говорить им, что он поёт. К пению в хоре он относился несерьёзно, что доставляло огорчение регенту. Так, когда однажды пели концерт «Бог богов», в котором несколько раз повторялись эти слова, он злоупотреблял их повторением и затормозил движение мелодии. По существу это была хулиганская выходка. Когда была свадьба его старшей сестры, он был шафером и во время торжеств гулял вовсю.

По окончании семинарии он в течение года был учителем в деревни Кирды Теченского прихода. Через год торжественно провожали его на учение в Ярославский Демидовский лицей. В это время он одевался «под Базарова»: вместо пальто носил «ротонду» безрукавку. Явившись на следующие каникулы в студенческой форме, он окончательно «закусил удила» и стал выкидывать разные «колена». Душа ещё более требовала широкого размаха. Однажды его потеряли. Проходит день, другой, его нет. На третий день, пара резвых лошадей стремительно подъехала к диаконскому дому из-за церкви, в объезд Бирюковского дома, и из коробки выскочил Михаил Владимирович. Как, что, откуда? Приехал из Кирдов: ездил в гости к хозяевам квартиры, где жил, будучи учителем. Рассказывал о впечатлениях. «Приехал, - говорит – ночью, сразу стали стряпать для дорогого гостя пироги; появилась выпивка и … гуляли». Дело было в страду. А как с подводой? Пришёл к земскому ямщику – Ивану Сергеевичу Модину – разыграл «барина», потребовал тройку, но удовольствовался и парой, а за платой рекомендовал обратиться к о[тцу] протоиерею. Кучер знал, чем это пахнет: идти и самому подставить свою голову, чтобы о[тец] протоиерей оттрепал за волосы, - нет, Бог с тобой, покатался на здоровье, а я уж как-нибудь обойдусь и без оплаты. Михаил знал, что так и будет: кому, как не ему было знать батюшкин «характер». Да ведь и сам он, как видно, был в батюшку, в бирюковскую породу. Шли годы и продвигалось учение Мих[аила] Влад[имировича]. В Ярославле служил в солдатах один теченский парень, который встречал его там. «Ох, и кутил он там» - так рассказывал он о жизни Михаила Владимировича в Ярославле.

Лицей окончен. Стал вопрос о женитьбе М. В. Ещё в Тобольске была одна девушка, которая питала к нему симпатию, а также и он к ней. Знала, она, что он превратился уже в пьянчужку и возгорела желанием спасти его, возродить, перевоспитать. С этой «жертвенной» идеей она вступила с ним в брак. Он был назначен мировым судьёй в один из сибирских городов. Года через два, три они были в Тече. Было ясно, что она победила: М. В. предстал перед теченцами чиновником, шевелюры уже не было, весь он был каким-то полинялым, не было того широкого размаха, какой был раньше. Лев, пойманный на свободе и посаженный в клетку: шерсть потеряла прежний блеск, взгляд стал тусклым и голова поникшей. Да простит нас за это суждение Мария Гавриловна: оно, вероятно, ошибочное, но так получилось.

Четвёртым сыном протоиерея, с которого собственно и пошло название «бирючата», был Андрей. Он был на границе между старшим и младшим поколениями. Великан и красавец, он был наиболее ярким выразителем бирюковском породы: крепкой и здоровой. Смотришь на него и на стоящую рядом с ним сухую костлявую и сутулую уже в это время фигурку его матушки – Поликсении Петровны и думаешь: какие чудеса может творить природа. Успехи уже его в умственном развитии, в частности – в учении – были в обратной пропорции: учился он плохо и его догнал брат его Павел, моложе его на два-три года. Начиная уже с четвёртого класса духовного училища они учились в одном классе.[5] Но зато он был вожаком «бирючат». Одно время была война с деревенскими мальчишками; считалась она за игру. Поповская баня перестраивалась, но была пока без крыши. На ней и был устроен бастион с защитной дощатой стенкой. Здесь был устроен склад снарядов – камней. Война шла с «рожковскими» ребятами, которые залегали во рву. Снаряды сыпались с той и другой стороны. Здесь он стоял за дощатой стенкой и засылал снаряды по врагу, а снаряду ему доставляли меньшие его братья и сёстры. С той и другой стороны неслись злобные крики и обидные прозвища. Игра ли это была? Во время страды деревня пустела. Ворота у домов были заперты. Никого не было видно, но где-то, под сараем, в тени спали собаки. Команда: «ребята, идём собак злить!» И вот по селу двигается компания во главе с ним. Команда: «Саша, дай повестку!» В ворота летит палка. Начинается лай. Если собака выскочит за ворота – пустить в неё камнями. Что это? Игра? К матушке протопопше приходит женщина со слезами: «ваши ребята у меня в огороде истоптали огуречник и рвали картошку». «Наши ребята не могут это сделать – ты выдумала, это сделал кто-либо другой! Под горой «бирючата» действительно вырыли яму, сделали избушку и варили картошку. Но матушка что угодно сделает и как угодно прикроет своих детей, только бы не узнал о[тец] протоиерей. Это было основной основ в семье: мама скроет от отца. Они это знали. За то, когда отец уезжал куда-либо на несколько дней, они объявляли: «у нас теперь вольготно!»

С рождественских каникул возвращались по училищам. На ночёвку останавливались в деревне. Играли в карты на пирожки-подорожники. Клаша проигралась … слёзы.… Часть возвратили.

Возвращались с летних каникул, заехали в Акуловой пить чай. Хозяйничала старушка, добрая, всячески старалась угодить: принесла огурчиков, молока. Кушайте на здоровье! В огороде у окна, расцвели прекрасные махровые мальвы, редкой красоты. Трудилась над ними, вероятно, это добрая старушка. Стали уезжать, Андрей выскочил и поломал все мальвы. За что?

При возвращении с летних каникул на [станции] Богданович приходилось сидеть при пересадке 20 часов. Что делать? Ходили в деревню, покупали «шкалик», пили. Всем верховодил он.

Он был уволен из третьего или четвёртого класса семинарии за, говорили, неуспеваемость. Во время учения в Тобольской семинарии он был прекрасным певцом и много было перепето с ним хороших вещей. В спектаклях он выступал под фамилией Одынец. Работал он псаломщиком в Каменском заводе, женился, но, говорят, жена его оставила. Слухи есть, что он жив и священствует где-то около Новосибирска.[6]

Сказывали, что перед смертью о[тец] протоиерей его именно ждал больше всех и всё спрашивал: «где, Андрюша, скоро ли приедет Андрюша?!»

Пятым сыном протоиерея был Павел. У него было семейное прозвище «попко». Он был полной противоположностью Андрею: ростом тому до плеч, с невзрачной наружностью, во всех отношениях бесцветный молодой человек. Держался от других в стороне. Любил выпить, и одно время его все видели под хмельком. Долго ломали голову: откуда «попко» берёт хмельное. Оказалось, он нашёл способ проникать в кабинет отца протоиерея, где всегда стояли большие бутылки с настойками на вишню и зубровку. Кабинет в отсутствие протоиерея всегда был на замке: он хорошо знал, что в семье есть лакомки до настоек. Павел нашёл способ поднимать и опускать шпингалет у окна снаружи и, улучив минуту, проникал в кабинет, «причащался», а отпитое восполнял водичкой. «Прокурат»[7] - не правда ли?

По окончании Тобольской семинарии, он поступил на юридический факультет Казанского университета. «Грешил» спиртным. Жил анахоретом в каком-то частном саду не то в сторожке, не то в кладовке. В этот период времени он был настроен под Ивана Карамазова, густо, до цинизма богохульствовал. Во время летних каникул он вёл себя как-то странно: «юродствовал», но не во Христе. На вечерах, например, он не пел, не танцевал, не играл, а пьяный то тёрся здесь, то кривлялся, так что однажды сама матушка сделала ему замечание: «Что ты, Павел, дуришь ли, чего ли?» На что он в тон ей ответил: «дурю, мамочка, дурю!» То он, пьяный, выдумает по чужим дворам шляться, то целовать женщин, когда они проходили мимо их дома. Любимая песня в это время у него была: «Не гулять мне, как бывало, тёмной ночью по дворам». Получалось что-то вроде «карамазовщины». По окончании университета он начал работать в Тече кем-то по юридической части, но, по его же выражению, «подсекло» - он оказался не у дел и он, богохульник, оказался священником в селе Стриганском Ирбитского уезда. Финал: «ят бысть».[8] Как деталь нужно отметить следующее: он женился на простой крестьянской девушке и когда явился с ней в дом о[тца] протоиерея, тот объявил бойкот: «Не признаю – и всё!»

Шестым сыном протоиерея был Николай. Прозвище в семье у него было – «кривой»: у него было у одного глаза опущенное веко. Он проще всех братьев разрешил вопрос с образованием: уже в первом классе духовного училища бросил учиться и был уволен. Жил при родителе. Потом папаша определил его учителем в церковно-приходскую школу в деревню Панову. Там его однажды навестил автор его и Вася Новиков. Он, между прочим, продемонстрировал им свои приёмы обучения, а особенно, как он держит дисциплину в школе. Делал он это так: зайдёт в класс – рявкнет, накричит. Ребята сидят и дрожат. Он уйдёт за печку и, довольный, улыбается. Что это? Сказка? Увы – это голая, суровая, проклятая правда. Потом он работал псаломщиком в селе Красноглазовском. Был ещё холостяком. Однажды он был в Тече у родителей, и пришло письмо из Красноглазовой, где какая-то крестьянская девушка ему писала: «Приезжай: девка наша уже большая». Письмо попало в руки родителям, и в Красноглазову он больше не вернулся. Стали искать невесту, и он женился на дочери одного мельника. Потом, после женитьбы, он был назначен в село Лобановское, вблизи Течи, священником. Он был сторонником сильной церковной власти. Так, он рассказывал, что когда ещё он был псаломщиком, у батюшки того села произошёл конфликт с урядником, который пытался навести порядок в церкви, чтобы создать удобный проход к амвону. Батюшка ему запретил и сказал, что здесь он хозяин, а не гражданские власти. Николай об этом рассказывал с гордостью за батюшку. О себе он говорил, что когда он заметил, что обеспечение ему от прихожан стало ослабевать, он поставил ультиматум: или так, или закрою церковь. Ответ последовал отрицательный, и он закрыл церковь. В [19]30-х годах он священствовал в Тече в церкви, которая была детищем его папаши. Если бы протоиерей воскрес и явился в церковь, он, вероятно, в своём любимом стиле сказал: «Колька, до чего ты довёл церковь!» Умер Николай в Тече от туберкулёза. Он был единственным из «бирючат», кости которого лежат вблизи родительских в Тече. У него остались дети трое или четверо, которые, как передавали, сделались не плохими рабочими на Уральском алюминиевом заводе.

Седьмым и последним сыном протоиерея был Григорий. Семейное прозвище у него было Кутай. Он был личностью бесцветной. По окончании духовного училища, протоиерей решил его направить учиться в Пермскую дух[овную] семинарию. Он считал, что уже «изомроша ищущие отрочате», т. е. забыты уже в семинарии неудачи с его первенцами, изгнанными из неё, и всё пойдёт нормально. В течение года Григорий на самом деле занимался, правда, не блестяще, но сносно. Казалось, ну, слава Богу: дело пойдёт. Но начались экзамены и он получил четыре двойки. Такой casus в Пермской семинарии в первом классе приводил к увольнению, что и последовало. Что было с о[тцом] протоиереем? Он всё-таки винил семинарию, которая была такой жестокой к его семье. Сам он был, кажется, питомцем этой именно семинарии. Дальше с Григорием случилось несчастье: ему пришлось отнять одну руку. Дальше он служил псаломщиком в селе Нижне-Петропавловском вблизи Течи. Здесь, как передавали, местный священник о[тец] Стефан «полакомился» его женой, и она потом с сыном покинула его. Он одно время скупал яички и сбывал их в Екатеринбурге, но когда с этим делом «подсекло», поступил письмоносцем на УАЗ, прослужил там до пенсии, купил дом и жил в сообществе с семьёй брата своего Николая. Два года тому назад семья Николая переехала на Волгу под Казань, а с ними уехал и он.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 496-521.