Монахи и «монашествующие»*

В период реакции в 1907-1908 уч[ебном] году в Казанской академии была произведена «чистка» профессорского состава. Отстранены были от работы в академии профессора: Благовидов, Говоров[1] и Потехин.[2] Благовидов читал лекции по русской церковной истории и в своих лекциях «нападал» на монахов. Характеризуя то или иное отрицательное явление в истории церкви, он обычно добавлял: «конечно, это произошло не без участия монахов». Говорова «поймали» на том, что он писал эпиграммы и пасквили на руководителей академий из духовенства. Говоров преподавал одну из дисциплин словесного отделения. Потехина, профессора по психологии, отстранили за пьянство. Благовидов был назначен директором Высших женских курсов в Тифлисе.

В уставе академии были приняты кое-какие изменения в сторону выдвижения на профессорские и административные должности в академиях из монашеских кругов. В это именно время в Казанской академии появились: епископ Анастасий, б[ывший] профессор Казанского ун[иверсите]-та Александр Иванович Александров, архимандрит Гурий, сменивший на посту инспектора академии протоиерея Виноградова, иеромонахи Амфилохий и Афанасий. Они и составили ядро академического монашества. К ним присоединились монахи-студенты: иеромонах Анфим[3], которого в шутку называли «Анатемой», болгарин, иеродиаконы – Вениамин, тоже болгарин и Алексий Тарасенко из украинцев.[4]

Вениамин поступил в академию по окончании Житомирской дух[овной] семинарии в «сущем» сане: он был пострижен в монахи архиепископом Антонием Волынским в возрасте двадцати-двадцати одного года. Красавец, жаркий брюнет, он был предметом воздыханий экспансивных дам, постоянных посетительниц академической церкви. Глядя на него, нельзя было с возмущением не подумать: как поднялась у архиепископа Антония рука загубить жизнь этого юноши. Был он какой-то ограниченный по развитию, и казалось, что и постригли его в монахи только для того, чтобы он был необходим для богослужений в роли иеродиакона.

Анфим был пострижен в монахи по болгарскому чину – без отказа вкушать мясное и был сущим соблазном для наших монахов: он сидел за общим столом, потреблял мясные котлеты, бифштексы и пр., а наши посматривали и облизывались. Анфим был ещё более серым, чем Вениамин.

Странной личностью был Алексий [(Тарасенко)]. Как передавали, он происходил из семьи каких-то захудалых украинских землевладельцев. Разбитной монашек, вроде Мисаила из оперы «Борис Годунов», любил ходить по гостям к студентам-священникам из «белого» духовенства, выпивал и произносил тост: «За наших дам!». У него была ещё одна странность: любил затягивать свой подрясник ремнём «в рюмочку», а подрясник носил с «клёшем» - широкий внизу. Во время богослужений «отвечал» за протодиакона, но мало был подходящим для этого и по фигуре, и особенно, по голосу. С ним именно и произошёл в академии случай, который, по признанию профессора Бердникова, знаменитого знатока канонического права, был беспрецедентным в истории церкви.

Однажды утром по академии разнеслась «сногсшибательная» новость: «Алексий принял схиму». Оказалось: он заболел септической ангиной и решил, что он в «ту» ночь умрёт.[5] Вызвал к себе в больницу священника-студента Лебедева[6], человека не уравновешенного нервно, запугал его и потребовал постричь его в схиму. Тот резонно отказывался, что он не имеет на это полномочий, но Алексий настойчиво требовал, вручил ему «чин посвящения» и … тот совершил.

В академии начался переполох, и решили, прежде всего, обратиться к проф[ессору] Бердникову с вопросом: имел ли право Лебедев совершить «чин» посвящения в схиму. На это профессор ответил, что в каноническом праве такой случай не предусмотрен и что нужно признать посвящение Алексия в схимонахи незаконным.[7]

Алексий не умер и стал обдумывать, как ему избавиться от схимы, которая обозначала полное отречение от карьеры, ради чего он и постригся в монахи. Прохвост ухватился за каноническое право и стал утверждать, что посвящение его в схиму было не законно.

Событие это больше походит на миф, а не на действительность, но, к сожалению, это была гримаса академической жизни.

Из сказанного выше видно, что звено студентов-монахов было слабым, и перед монахами из состава профессоров стояла задача – вести активную работу по вовлечению студентов в монашеские ряды. Как это делалось?

На первом этаже академии для монахов было выделено несколько комнат и для жизни, и для работы, и для духовных «подвигов». Одна из комнат называлась «Нитрийской пустынью». Сюда они собирались для земных поклонов, которые брали на себя по обету при всякого рода «искушениях».[8]

Была также комната, в которой проводились собрания «богословского кружка». В этом кружке состояли те, кто являлись «прозелитами» монашества, т. е. те, у кого вызревала мысль постричься в монахи. Эти люди, составляли богословский актив и кадры «монашествующих». Легко можно догадаться, что руководителями кружка были монахи-профессора, но нити к нему шли от архимандрита Варсонофия, настоятеля Зилантова монастыря[9] в Казанском кремле, а ещё дальше – от архиепископа Антония Волынского, которого кружковцы любовно называли «владыка Антоний» и который высылал им средства на трапезы после занятий в кружке – чай с мёдом и бубликами. По мысли учредителей кружка эти собрания должны были напоминать чем-то собрания древних христиан, когда они собирались вечерами, пели песнопения, вроде «Свете тихий», а потом совершали трапезы. Собрания начинались с молитвы «Царю Небесный», потом «учинённый брат» делал доклад на какую-либо богословскую тему, дальше шло обсуждение доклада, пели великорусское «Достойно [есть]» и переходили к трапезе.

Кто были члены кружка? В первую очередь те студенты, которые ещё в семинарии тяготели к проповедничеству слова Божия. Душой богословского кружка из студентов-«прозелитов» был выпускник Уфимской семинарии – Владимир Лузин.[10] Он был очень одарённым юношей, широко образованным и талантливым оратором. Для академических монахов он был настоящим приобретением, потому что он делал на кружке интересные доклады, которые широко афишировались в академии. Кроме того, он был очень общительным человеком и около него всегда группировались студенты по вопросам консультации при выполнении письменных работ. У него были знакомства в городе, и через него иногда можно было получить какую-либо работу, например, по репетированию.[11]

На какие темы делались доклады в кружке, что составляло содержание его идеологической направленности?

Когда вышел в свет сборник со статьями на тему «смены вех»[12], то он с восторгом был принят в кружке и идеи его приняты были для разработки в докладах. На вооружение кружка было принято также всё, что было реакционным в сочинениях Ф. М. Достоевского, в частности усиленно рекламировалось как идейное течение, полезное для воспитания масс, старчество, образец которого был показан Ф. М. Достоевским в романе «Братья Карамазовы» в лице старца Зосимы. Этим течением особенно увлекался Владимир Лузин и на эту тему делал обстоятельный доклад на кружке.

Занятия в кружке были, так сказать, дополнительной теоретической нагрузкой к лекциям по богословским предметам, а дополнительными практическими занятиями к тому, что было общим для всех, как-то посещение богослужений, говение в посте, они применяли ещё ежедневные чтения Евангелия по «кругу», т. е. как положено на день и число, усиленное произношение проповедей в городских церквах, говение в монастырях и … посещение и «Нитрийской пустыни». У них была своя монашеская демократия, когда они и студенты, и профессора – собирались в интимный кружок и пели священные песнопения.

За четыре года – с осени 1909 г. по весну 1913 г. – в академии было совершено два пострижения в монахи, и студенты имели возможность наблюдать эту мрачную и, прямо сказать, дикую картину, когда монахи вели к постригу какого-либо юношу из своей же среды, вели в одном нижнем белье, прикрывая своими чёрными облачениями, и как тот потом произносил отречение от «мира сего», в том числе и от своих родителей.[13]

Первым был пострижен в монахи Малинин Григорий, совсем зелёный юноша, с приятной, не лишённой красоты наружностью, наконец, «джельтмен», студент первого курса. Что с ним случилось – для всех было загадкой. Постригли и нарекли Гервасием.

Второе пострижение было совершено над студентом Жуковым.[14] Тут было не жаль: что было уготовано Богом, пусть и идёт «богови». Был он отпрыском захудалого землевладельца и имел явные следы отклонения от нормы, положенной настоящему нормальному человеку да ещё мужчине: низкого роста, с непомерно развитым, как у женщины, тазом, с полным отсутствием какой-либо растительности на лице, он был похож на скопца. Его психология соответствовала внешнему виду. Его нарекли Нилом.

Было ещё одно пострижение, но вне стен академии. В 1910 г. на четвёртом курсе был студент Иван Веселов.[15] В соответствии со своей фамилией он был весёлым, подвижным парнем, и никто и не мог бы подумать, что он может спланировать свою жизнь на монашескую стезю. Попробуй кто-либо высказать такое предположение о нём – то наверняка тот нарвался бы на такую примерно реплику: «Да ты что? С ума сошёл? Ванька Удалов да пойдёт в монахи?» А вот пошёл: поехал он в Москву на рождественские каникулы, немного задержался там по окончании их (в академии на этот счёт было свободно) и заявился в академию отцом Иоасафом. Все были удивлены, но скоро привыкли к этой метаморфозе Ивана Удалова. Да, если вдуматься, то и удивляться то особенно было нечему, потому что сама жизнь тогда преподносила такие метаморфозы, что и самому Овидию Назону не додуматься бы до таких.

Был, например, случай, что один иеромонах по окончании академии перешёл в старообрядчество, а другой – занялся публицистикой на тему о таинстве брака, как «тайне великой», причём эту «тайну» раскрывал в таких лирических тонах, в каких это делали только поэты.

Иоасаф познакомился где-то с Фёдором Ивановичем Шаляпиным и получил от него карточку с посвящением: «Дорогому отцу Иоасафу от …» Носил её при себе и охотно показывал всем.

Лето 1913 г. было урожайным на пострижение в монахи, а именно: «ангельский чин» сразу приняли три кружковца академии: Владимир Лузин, Фёдор Моисеев[16] и Владимир Покровский.[17] Сделали они это тотчас после окончания академии, завершив, таким образом, своё движение из состояния «монашествующих» в состояние монахов. Лузин получил новое имя «Варсонофий», и это не случайно: ещё в 1911 или в 1912 г. наши монахи пережили большое несчастье – умер архимандрит Варсонофий, их духовный отец и любимец[18]; теперь Лузин явился как-бы на смену ему и получил это имя. Трое – Варсонофий (б[ывший] Лузин), Нил (б[ывший] Жуков) и [Феофан] (б[ывший] Моисеев) оставлены были при Зилантовом монастыре в Кремле, очевидно, в качестве резерва, из которого в будущем будут черпаться кадры для работы в академии.

[[19]]

Будучи в Казани по устройству на работу[20], автор сего навестил эту «тройку» в монастыре: ведь с Жуковым и Моисеевым в течение четырёх лет он был бок о бок в одной рабочей комнате. Они были весёлыми, Варсонофий Лузин рассказывал анекдоты. Мне казалось, что весёлость их была искусственной: они старались показать мне, что они счастливы, что живут полнокровной жизнью. Я догадался, что это было у них ничем иным, как подражанием стилю поведения их излюбленного «владыки Антония».[21] …

Я пробыл у обществе «трёх» часа два, и когда раздался звон, призывающий ко всенощной, вместе с Нилом пошёл в церковь. Началось богослужение: Нил ходил и кадил в пустой церкви. Он так был похож на монашку – безбородый и при широком одеянии, которое скрадывало очертания его фигуры, он так был похож на свою «сестру во Христе».

Я ушёл из церкви в глубоком раздумье о том, то ли делали эти «трое» со своей жизнью, для чего они появились на свет Божий?

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 401. Л. 52-72.

*В составе «Очерков по истории Казанской духовной академии» в «пермской коллекции» воспоминаний автора название очерка: «Монахи и монашествующие в Казанской духовной академии».