Проня

В галерее тех людей, которые нам встречались в детстве, с которыми мы короткое время жили вместе и о которых сохранились добрые воспоминания, Проня, он же Прокопий Константинович [Черепанов], занимает не последнее место. В его судьбе полностью подтвердилась та картина, которая изображена в известном романе «Пара гнедых», который обычно с надрывом и почти с рыданиями поют артисты, потерявшие голос: «Пара гнедых, запряжённых цугом … Были когда-то и мы рысаками… пара гнедых… пара гнедых…» Так и Проня был кода-то Прокопием Константиновичем, и вот стал Проней. Его и теперь иногда называют Прокопием Константиновичем, но разве с такой интонацией это произносят, как раньше: прежде это звучало гордо, а теперь – не то шуткой, как иногда ребёнка называют по имени и отчеству, не то с оттенком всегда обидной жалости к обанкротившемуся человеку. Что он теперь? Оторвавшийся от земли крестьянин? Потерявший над ней власть, расстроивший зря свою силу? Стёртый пятиалтынный! И что особенно обидно, так то, что он родом из Кирдов – из деревни, где мужики живут справно, а некоторые и богато, а вот он сбился. Как это получилось – осталось тайной.[1] В Течу он пришёл уже Проней и пошёл в работники туда, где не надо ни пахать, ни косить, а работать по мелочам: отчасти дворником, отчасти водовозом, а на большее он уже и не был способен. Зимой, если выпадет снег, собрать в кучи и вывезти со двора или в огород, или на площадку по близости; подобрать навоз от двух лошадей и двух коней и вывезти в загумна; съездить за водой, дать корму скоту – вот и вся его работа. Вечером – лёжа на полатях, слушай разговоры или смотри, что делают в кухне; сморило – они в тепле до рассвета.[2]

Когда Проня появился в Тече, ему было уже за 50 лет. По-деревенски это не столь большой возраст, но он, как видно, смолоду не был крепкого сложения, а теперь уже вовсе был не видный: не высокого роста, чуть сутулый, худощавый, лицо в морщинах, волосы жидкие, борода вехоткой – что говорить: вид не казистый. К тому же он и обносился сильно. Когда он явился в начале сентября на нём был зипун, выцветший и обшарпаный, не по сезону ещё шапка, какие у нас называли «малахаями» вроде киргизской, но без ушей. Что было главным богатством в его одеянии, то это сапоги «бахилы» или, как иногда их у нас иначе называли «бутылы». Они были универсалы, т. е. годились для ношения в любое время года. По величине они немногим были меньше сапогов Петра Алексеевича Романова, выставленных в Эрмитаже. Зато зимой пехмотай побольше онуч и никаких пимов тебе не надо. Принёс ещё Проня остатки от шубы, кое-что из белья, что пошила ему из холста его старушка. Зимой, если поехать куда-нибудь подальше, давали ему тулуп. Питанием его не обижали: пшеничного хлеба из помола на Мизгирёвской мельнице на обед и ужин «рушали» до quantum satis (сколько потребуется). В скоромные дни давали щи, кашу просовую со скоромным маслом; в постные – уху из сушёной рыбы, гороховую кашу с конопляным маслом, парёнки, сусло.

Любил Проня ворчать, не матерился, «что похвалить мы в нём должны», а любимым его ругательным было слово «жаба», причём трудно было определить, какой собственно смысл или какое значение придавал он этому слову. Затягивает он, например, суполь, упёршись ногой в древко хомута, а она возьми да сорвись, он: «ах, ты жаба!» Мотает лошадь головой и заденет его, он: «ах, ты жаба!» На Рождестве наши барышни (о, они иногда бывают очень смелыми, особенно, если гадают о женихах) решили над ним подшутить, он: «ах, вы жабы-деушки!» Вот и разберись: то ли он ругается, то ли просто добродушно ворчит.

Любил Проня выпить. В наше время богатые мужички на свадьбы «николаевку» закупали прямо в лагуны вёдрами, а у «целовальника» в Тече её было запасено на много свадеб и помещался магазин, по-крестьянски «кабак» в хорошем доме, бывшей школе. Приезжали с лагунами, закупали четвертями, тут же, чтобы не возиться с посудой, выливали в лагуны, а дома из лагунов разливали в домашнюю посуду. На венчание приезжали целыми поездами – 5-6 подвод, а приезжавшие так и назывались «поезжанами». Проня, когда приезжали кирдинские, всегда ходил повидаться с земляками, узнать новости. Однажды он так же пошёл к «поезжанам» под вечер. Вот время идёт, Прони нет; уехали уже и «поезжане» после венчания – Прони нет. Вышли искать его, а он уже шествует «на четвереньках», хлебнул прямо из лагуна, как говорится, «причастился». А так Проня был мужик исполнительный: поворчит, поворчит иногда и жабу помянет, а потом сделает на совесть. Вот почему, когда наши «молодые» определились на жительство и на работу в Сугояк и когда встал вопрос, кого же им порекомендовать в работники, внимание остановилось на Проне.

Хозяйство в Сугояке только что ещё начали разводить. Ни пахать, ни косить, на жать ещё не нужно было. Из лошадей был один Бурко! Привезти воды, подмести в ограде, за воротами около дома – вот, в сущности, и все работы. Для Прони это было самое подходящее дело. Раздолье было с кухней: простор, полати – катайся с боку на бок – до стены не доедешь. От Кирдов даже ближе, чем было в Тече. А вот старушку его мы никогда не видели. Почему так получилось, как-то и не задумывались над этим. Была у него, как говорили, одна дочь единственная из детей, которая давным давно уже вышла замуж. Время от времени он ездил или пешком ходил в Кирды навестить свою старушку, чтобы прокормить которую он собственно и «робил».[3]

Однажды летом в Течу из Кирдов привезли хоронить покойника. Привезли на одной лошади. На телеге сидели старушка, женщина средних лет с двумя детьми и двое мужчин. В средине стоял гроб и на нём крест. Когда мы спросили: «Кого это привезли хоронить?» - нам ответили: «Прокопия Константиновича», а на телеге сидели его старушка, дочь с детьми, из мужчин был зять и прихватили одного на помощь.[4] Итак, нет в живых Прони, Прокопия Константиновича! Да будет тебе земля лёгкой, Прокопий Константинович! И как легко его было вспомнить: ничего плохого, только доброе. Вот уже о ком можно полностью сказать: «O, sancta simplicitas!» (святая простота).

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 246-251.

Публикуется только по «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» имеется очерк «Проня» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Шадринского уезда Пермской губернии». Часть III. (март 1966 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 380).

[1] Из очерка «Проня» в составе «Очерков по истории Зауралья» в «пермской коллекции» воспоминаний автора: «Как Проня перенёс свою метаморфозу – переход из прежнего состояния – хозяина-землероба в состояние работника – человека на услужении. Этот вопрос ведёт нас в туманную область философских гаданий о натуре русского человека, к чему, к этим гаданиям приложили свою руку и некоторые русские писатели. Было философы изображали русского человека и главного его представителя – русского мужичка – «богоносцем». Терпение русского мужика, до крайней степени напряжённое вследствие его тяжёлой судьбы, изображали в виде терпения многострадального библейского Иова с его фаталистической философией: «Бог дал – Бог взял». Теперь этот тезис славянофилов опровергнут всем ходом Октябрьской революции: «народ богоносец» с удивительной лёгкостью отказался от своего Бога, а церкви стал перестраивать под клубы или превращать в склады.

Л. Н. Толстой в своём произведении «Война и мир» представителем русского крестьянства изобразил Платона Каратаева с его фаталистической верой в судьбу. Писатель образно говорит о Платоне, что в его мировоззрении, как и в его поведении было всё как-то простым, «круглым» - встал – встряхнулся, а лёг – свернулся, и всё определена судьба. За такую трактовку характера русского мужичка ухватились русские литературоведы типа Овсянико-Куликовского, которые дошли до того, что лень Обломова, его инертность возвели в национальную черту русского народа. Октябрьская революция полностью отвергла этот тезис.

Если всё-таки нужно подвести психологию Прони при переходе из одного состояния в другое в рамки какой-либо философской категории, то можно сказать, что он перенёс этот переход стоически, но не в силу какой-то философской убеждённости, а по своей натуре: в те времена ум мужичка ещё не был пробуждён для размышления, а все жизненные явления воспринимались как естественная смена одного другим» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 722. Л. 102-103.

Овсянико-Куликовский Дмитрий Николаевич (1853-1920) – русский литературовед и лингвист.

[2] Из очерка «Проня» в составе «Очерков по истории Зауралья» в «пермской коллекции» воспоминаний автора: «Проня, можно сказать, вошёл в нашу семью на положении домочадца – территориально полностью, а нравственно – близко к этому. В качестве спальной комнаты отведены были ему полати, а в качестве гостиной – малые полати над голбцем. Сами мы, т. е. наши родители и дети, зимой спали в горнице на полу, а большую часть дня проводили в кухне. Вечером все собирались в этой последней: матушка обычно чинила бельё и готовила ужин, батюшка присаживался к столу и принимал участие в разговорах, я и брат Иван сидели у печки-голландки, которая топилась, и поджаривали пуговицы, младшие брат и сестра сидели около матушки. Разговор был общий и в нём Проня имел право участвовать и участвовал на общих основаниях» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 722. Л. 104.

[3] Из очерка «Проня» в составе «Очерков по истории Зауралья» в «пермской коллекции» воспоминаний автора: «Когда Проню брали в услужение в Сугояк, то имели в виду, что это только на время, пока не развёрнуто было хозяйство: посевы в поле и вообще обработка земли. Но вот это дело было организовано и Проня получил отставку. Он вернулся в Кирды в своей старушке с тем, чтобы уже навечно переселиться в Течу под свод кладбищенской рощи» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 722. Л. 106.

[4] Из очерка «Проня» в составе «Очерков по истории Зауралья» в «пермской коллекции» воспоминаний автора: «Я помог внести гроб в церковь, а когда при отпевании дьячёк запел «Со святыми упокой», подтянул ему. Священник положил на лоб Проне разрешительную молитву в виде ленточки, посыпал на губы песок, запели «Плачу и рыдаю, едва вижу человеческую красоту…» и говорилось дальше «о земле», «аможе все человецы пойдем». Начался плач и все стали прощаться с Проней. Простился и я. Я помог вынести гроб на телегу, проводил его на кладбище, помог опустить гроб в могилу и засыпать его землёй после того, как все бросили по горсти земли. Я пронаблюдал, как телеги отправились с седоками домой, в Кирды, пришёл домой и рассказал о похоронах Прони. Все пожелали Проне «царства небесного». Помянули добром и некстати, очевидно, «вспомнили его любимое слово «жаба», с которым связывал отличительную черту характера Прони» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 722. Л. 106-107.

Вернуться назад